Ночь. Луна. Точу карандаши.
личное непубличное.
youtu.be/8EA-nfMg_Cg
And another
читать дальше А потом он заплакал.
Его глаза молниеносно наполнились влагой и она покатилась по щекам, увлекаемая вниз силой гравитации. Майк рефлекторно подаётся вперёд, Честер рефлекторно пятится. Смотрит с болью, как на предателя. Но это ещё ладно.
- Тебе лучше уйти, - говорит он глухо. - Езжай домой.
И ничего, что они, собственно, только оттуда. "Майк, присмотри за ним". "Майк, я не знаю, что с ним делать". Честер огибает стол, вытирая лицо - что совершенно бесполезно, потому что он откровенно ревёт, - и выходит из кухни. Майк спохватывается, бросается за ним, догоняет, хватает за плечи, разворачивая к себе.
Стой, Честер. Да стой же ты! Я не оставлю тебя сейчас одного. Давай пойдём спать, а завтра поговорим. Тебе нужно поспать. А потом мы всё обсудим. Ну, что ты? Боже...
Майк не знает, что делать, и просто обнимает Беннингтона. Тот упирается, глотая слёзы, протестующе всхлипывает, но Майк сильнее и прижимает к себе крепко. Тело в его объятьях трясёт. Этот человек в шаге от истерики. Истерики Честера - дело привычное, но не сейчас. Майк почему-то уверен: вот-вот всё развалится на части, распадётся на атомы безвозвратно - и то немногое, что ещё удерживает от этого...
- Я никуда не уйду, слышишь?
К Кенджи всегда обращались за помощью. Своеобразное паломничество стало традицией в среде его близких (и не очень) друзей, но это не имело никакого отношения к самопожертвованию, как и благотворительность богача: избавляться от избытка, опекая кого-то, было необходимо прежде всего ему самому. И больше всех инвестировать в себя предлагал, конечно, Честер. До встречи с ним Шинода не знал, что такое полное опустошение. Впрочем, не знал и абсолютной воодушевлённости. За всё приходится платить. С Честером пришла такая яркая, опасная жизнь, что слепило глаза и кровь стыла в жилах. В какой-то момент Майк решил, что это не для него.
И это с тех пор Честер начал ломать себе руки и ноги? С тех пор он стал вписываться в любой левый движ, лишь бы выплеснуть энергию, вдруг ставшую никому не нужную дома, в его собственной группе - уже перебродившую, уже разрушительную? Майк не помнит, когда Честер перестал приходить к нему со своими бесконечными переживаниями о том и об этом, и даже номера телефона специалиста, у которого тот числился, у него не имелось. Когда-то делить бытие на двоих было тем же, что и дышать: умиротворённо/загнанно/до упора - не задумываясь о том, насколько это важно. То, что это было отнюдь не в прошлой жизни, а очень даже в этой, становится ясно по тому, как Майк экстренно перестаёт различать, где заканчивается он и начинается другой человек, идентифицируя этот раскалённый концентрат горя в своих руках как самое себя.
Он всё-таки тащит его в ванну. Умывает, как ребёнка. Укладывает в постель. Приносит снизу бутылку воды. Ложится рядом. Ждёт, когда Честер уснёт. И думает. Эта сцена въелась в его мозг, будто выжгли кислотой. Честер опирается о столешницу и смотрит ему не то что в глаза или в душу, а в ту далёкую, густую темноту, куда сам Майк не заглядывает уже больше десяти лет. И просит:
- Поцелуй меня.
Кенджи не верит своим ушам, но верит тому, что видит: Честер убийственно серьёзен. И невероятно прекрасен в своей отчаянной смелости. Сияет на чёртовой кухне - без софитов, стадионов и целой индустрии за своей спиной. Только с ним, с Майком, внутри которого, будто какой-то сумасшедший меняет слайды, проносятся эмоции: страх, восхищение, зависть, тревога, растерянность. Не успевает расцвести одна, как её уже сменяет другая - они бегут к выходу, расталкивая друг друга, словно пузырьки шампанского, которое хорошо встряхнули. Что-то мощное толкнулось внутри, будто получило сигнал - тело, качнувшись вперёд, в последний момент всё-таки удерживается на месте.
- Сейчас, Майк. Прямо сейчас.
Честер почти шепчет, но вокруг них собралась такая тишина, что, кажется, они могли бы услышать и мысли друг друга. Сколько раз Майк целовал его? По-дружески, конечно: в висок, макушку, куда придётся. Беннингтон обычно ворчал на это, сопровождая какой-нибудь шуткой в своём стиле или спрашивая, почему Шинода делает так только на людях. А ведь и правда, почему? Оставаясь со своим вокалистом наедине - в студии, номере отеля или у кого-то из них дома, Майк не стремился к какому-либо физическому контакту, так, словно это было не средством общения с крайне тактильным Честером, а только способом отгородить его от чужаков. Конечно, он не мог не понимать, что просить его отдельно есть смысл лишь о поцелуе особого рода. И это как очнуться после комы: ты вроде такой же как был, но твой мир унёсся неведомо куда. Конкретно вот этот мир, коллапсирующий сейчас внутри чужой грудной клетки.
- Честер, это...
Кишки скручивает в узел от собственного малодушия.
- Ты же понимаешь?
Бесполезные слова рассыпаются во рту, как трухлявые грибы.
- Это немыслимо.
youtu.be/8EA-nfMg_Cg
And another
читать дальше А потом он заплакал.
Его глаза молниеносно наполнились влагой и она покатилась по щекам, увлекаемая вниз силой гравитации. Майк рефлекторно подаётся вперёд, Честер рефлекторно пятится. Смотрит с болью, как на предателя. Но это ещё ладно.
- Тебе лучше уйти, - говорит он глухо. - Езжай домой.
И ничего, что они, собственно, только оттуда. "Майк, присмотри за ним". "Майк, я не знаю, что с ним делать". Честер огибает стол, вытирая лицо - что совершенно бесполезно, потому что он откровенно ревёт, - и выходит из кухни. Майк спохватывается, бросается за ним, догоняет, хватает за плечи, разворачивая к себе.
Стой, Честер. Да стой же ты! Я не оставлю тебя сейчас одного. Давай пойдём спать, а завтра поговорим. Тебе нужно поспать. А потом мы всё обсудим. Ну, что ты? Боже...
Майк не знает, что делать, и просто обнимает Беннингтона. Тот упирается, глотая слёзы, протестующе всхлипывает, но Майк сильнее и прижимает к себе крепко. Тело в его объятьях трясёт. Этот человек в шаге от истерики. Истерики Честера - дело привычное, но не сейчас. Майк почему-то уверен: вот-вот всё развалится на части, распадётся на атомы безвозвратно - и то немногое, что ещё удерживает от этого...
- Я никуда не уйду, слышишь?
К Кенджи всегда обращались за помощью. Своеобразное паломничество стало традицией в среде его близких (и не очень) друзей, но это не имело никакого отношения к самопожертвованию, как и благотворительность богача: избавляться от избытка, опекая кого-то, было необходимо прежде всего ему самому. И больше всех инвестировать в себя предлагал, конечно, Честер. До встречи с ним Шинода не знал, что такое полное опустошение. Впрочем, не знал и абсолютной воодушевлённости. За всё приходится платить. С Честером пришла такая яркая, опасная жизнь, что слепило глаза и кровь стыла в жилах. В какой-то момент Майк решил, что это не для него.
И это с тех пор Честер начал ломать себе руки и ноги? С тех пор он стал вписываться в любой левый движ, лишь бы выплеснуть энергию, вдруг ставшую никому не нужную дома, в его собственной группе - уже перебродившую, уже разрушительную? Майк не помнит, когда Честер перестал приходить к нему со своими бесконечными переживаниями о том и об этом, и даже номера телефона специалиста, у которого тот числился, у него не имелось. Когда-то делить бытие на двоих было тем же, что и дышать: умиротворённо/загнанно/до упора - не задумываясь о том, насколько это важно. То, что это было отнюдь не в прошлой жизни, а очень даже в этой, становится ясно по тому, как Майк экстренно перестаёт различать, где заканчивается он и начинается другой человек, идентифицируя этот раскалённый концентрат горя в своих руках как самое себя.
Он всё-таки тащит его в ванну. Умывает, как ребёнка. Укладывает в постель. Приносит снизу бутылку воды. Ложится рядом. Ждёт, когда Честер уснёт. И думает. Эта сцена въелась в его мозг, будто выжгли кислотой. Честер опирается о столешницу и смотрит ему не то что в глаза или в душу, а в ту далёкую, густую темноту, куда сам Майк не заглядывает уже больше десяти лет. И просит:
- Поцелуй меня.
Кенджи не верит своим ушам, но верит тому, что видит: Честер убийственно серьёзен. И невероятно прекрасен в своей отчаянной смелости. Сияет на чёртовой кухне - без софитов, стадионов и целой индустрии за своей спиной. Только с ним, с Майком, внутри которого, будто какой-то сумасшедший меняет слайды, проносятся эмоции: страх, восхищение, зависть, тревога, растерянность. Не успевает расцвести одна, как её уже сменяет другая - они бегут к выходу, расталкивая друг друга, словно пузырьки шампанского, которое хорошо встряхнули. Что-то мощное толкнулось внутри, будто получило сигнал - тело, качнувшись вперёд, в последний момент всё-таки удерживается на месте.
- Сейчас, Майк. Прямо сейчас.
Честер почти шепчет, но вокруг них собралась такая тишина, что, кажется, они могли бы услышать и мысли друг друга. Сколько раз Майк целовал его? По-дружески, конечно: в висок, макушку, куда придётся. Беннингтон обычно ворчал на это, сопровождая какой-нибудь шуткой в своём стиле или спрашивая, почему Шинода делает так только на людях. А ведь и правда, почему? Оставаясь со своим вокалистом наедине - в студии, номере отеля или у кого-то из них дома, Майк не стремился к какому-либо физическому контакту, так, словно это было не средством общения с крайне тактильным Честером, а только способом отгородить его от чужаков. Конечно, он не мог не понимать, что просить его отдельно есть смысл лишь о поцелуе особого рода. И это как очнуться после комы: ты вроде такой же как был, но твой мир унёсся неведомо куда. Конкретно вот этот мир, коллапсирующий сейчас внутри чужой грудной клетки.
- Честер, это...
Кишки скручивает в узел от собственного малодушия.
- Ты же понимаешь?
Бесполезные слова рассыпаются во рту, как трухлявые грибы.
- Это немыслимо.