ХОЧУ БЫТЬ ТВОИМ!



youtu.be/xEWAn4imHKM?si=NuQctrI7Zs99xw1X

@темы: музло, фш, слав, не надо!

---

Наташа Гринь "Апоптоз"

Молодая преподавательница французского впервые сталкивается со смертью на похоронах своей бабушки, после чего каждодневный страх смерти полностью поглощает её жизнь. (c) аннотация

не страх, а отвержение. какая-то отстранённая брезгливость этого разума, который не может нащупать жизнеспособной системы в том, что он наблюдает. неплохое чтиво. не Тошнота, конечно, но насколько не иллюзорна, так скажем, победа, в Тошноте - ещё вопрос. в отличие от неё же, романчик наш не сюжетный: тут нет входа и выхода, это скорее срез - в замечательном, хочу отметить, балансе поэтики и.. мясистости? как-то совсем внезапно я столкнулся с тем, что интересующая меня экзистенциальная тема довольно сильно сопряжена с темой смерти.
ну, какие, в самом деле, экзистенциальные вопросы могут быть у бессмертного существа? оно обречено на вечную череду метаморфоз, которая, конечно же, выглядит так, будто никаких изменений не происходит вообще. в целом, это крамольная мысль, что смерть придаёт жизни смысл. сродни той, что искусство невозможно без страдания. и что-то красивое рождается среди уродства, используя и оправдывая его.

А потом, неделе на двадцатой, они поехали на озера с отцовым братом, любителем поездок с ветерком по челябинским дорогам. «Зачем только села?» Машину конвульсивно трясло около часа. Через пару дней у мамы случился выкидыш. Неизвестно, что стало причиной - скорость и уральские колдобины или детский испуг. Может, он, этот наш первый, просто в какой-то момент понял, к чему все идет. Через пузырь нащупал эту зловонную пустоту жизни и решил, что нет, не хочет. Наверняка попробовал предупредить сестру, но той всегда было плевать на чужое мнение. А до меня руки просто не дошли.

@темы: читаю

---

Владимир Татлин - Лес (1913)

@темы: читаю

---

GOT A REVOLUTION BEHIND MY EYES WE GOT TO GET UP AND ORGANIZE



youtu.be/LAMtfqdT8jQ?si=L-mxqASJ0EH7Aae8

@темы: музло, фш, смотрю, слав, не надо!, лп

---

так вот. я подписался на её телегу и нашёл там её хохляцкий канал

@темы: гилти плеже

---

+2

глядя на Хеленку, никогда бы не подумал, что за этой оболочкой может скрываться подходящий мне асмртист%] ай мин.. если бы я увидел её на улице, я бы не обратил никакого внимания. вообще не тот тип девушки, который мог бы притянуть мой взгляд%] и вот те на, уже сколько времени она стабильно укладывает меня спать (ну или ещё там что :3). я считаю, то, что связывает асмртиста и его слушателя, просто не может не отражаться во внешнем виде: это довольно животная херня, и чем-то всё равно должно цеплять. но Хеленка совершенно обычная. как у нас что работает?

@темы: гилти плеже

---

Я обернулась. В дверном проеме, ведущем в смежную комнату, стояла девочка-подросток, перезревшая школьница, она, моя ученица. Наполовину Таня, наполовину Ева. Лицо серьезное, холодное, водянистое, давно уже недетское, приятное, кому-то совершенно чужому в моем сознании мельком напомнившее знаменитую утопленницу с Сены. С такими лицами нам обычно являются все эти знакомые незнакомцы во снах, с врачебной лаской уверяющие нас, словно мы полоумные, что мы с ними лучшие друзья, хотя наяву мы никогда не встречались. Засунутая в какую-то мешковатую коричневую непроглаженную одежду (на животе топорщился горизонтальный холмик от сушильной струны), она решительно застыла ни там ни тут, сбив с толку потолочные светильники и меня. Льюис Кэрролл наверняка захотел бы сейчас сделать с неё пару кадров. Эту челку он бы не пропустил.

сносок нет, ищи всё сам.

ru.wikipedia.org/wiki/Незнакомка_из_Сены

@темы: читаю

---

youtu.be/cDfoMyH3S6E?si=Gi0NR2Ve8Dwqx8VI

Дипси

Я напился.
Впервые за долгое время.
Не то чтобы это от усталости или ещё чего такого - сам не знаю, как так получилось. Не то чтобы совсем в дрова, но всё-таки довольно прилично. После вечеринки нас с Честером закинули ко мне домой (двоих в одно место, чтобы поскорее отправиться квасить дальше), и я буквально тут же осознал, что это очень плохая идея - в тот самый момент, когда он прижался ко мне прямо в коридоре, не одолев и пяти шагов от входной двери. Окажись я в аналогичной ситуации трезвым (что так-то уже происходило), мы бы быстро утрясли всё, как это обычно у нас бывает: такой себе комплексный "обед" - максимум пользы, минимум отклонений от курса. Но я был пьян. И это серьёзно усложняло дело по двум причинам.
Во-первых, алкоголь снимал мою заинтересованность в чужих потребностях, вытаскивая из неведомых глубин собственные нужды, которые я туда натолкал с предыдущей пьянки, а во-вторых, Честеру хорошо известна эта моя особенность, и он уже давно хотел воспользоваться ей в неких "корыстных" целях (о чём я, в свою очередь, знаю потому, что у него на лице всё написано). Парень он очень упрямый. Почти такой же упрямый, как я. И вероятность того, что он упустит этот редкий случай нужного градуса в моей крови, решительно стремилась к нулю. Пустив в ход все свои чары, он втянул меня в бурные трения по пути в сторону комнаты с большой кроватью, и какую-то часть этого пути я ещё пытался срочно изобрести план Б и выставить Беннингтона на улицу, пока мои мысли, словно замок из песка, не сдались под натиском яростного солнечного света и не рассыпались в прах. Ах да... Это Честер меня поцеловал.
Как-то сразу с замахом - надрывно, влажно, отнюдь не напрашиваясь на драку, но словно умоляя о чём-то невыразимом. Да, я прекрасно знал, что ему не секс от меня был нужен. Вернее, не только он. И не столько он. Но мы как-то старались обходить стороной всё то, что может привести нас неизвестно куда. Ладно, это я был тем, кто сдерживал наше общение - Честеру такое вообще не свойственно: он ест, пока не наестся, играет в мяч, пока не потянет себе чего-нибудь, слушает музыку, пока она не исчерпает его настроение. Тем удивительнее - при всех исходных - была та осторожность, с которой он предлагал мне взять дальнейшую инициативу на себя. Трогательнее. То, что он всё ещё БОЯЛСЯ быть мною отвергнутым, в итоге и не позволило мне этого сделать.
И вот оно, утро. Я сижу - только что из душа - на полу подле кровати и листаю свой дежурный блокнот: он всегда лежит на тумбочке в ожидании моих полусознательных откровений, притащенных из мира бредней и снов - Честеру не стоит это видеть. Да он и не интересуется (во всяком случае пока что): лежит себе неподалёку в экзотической позе на боку, простыня едва там что-то прикрывает, он собирает рукой складочки ткани и снова разглаживает её. Грустный. Я чувствую это так же отчётливо, как накануне чувствовал его пугливую страсть, когда, вылизав его рот, я решил, что таким же образом хочу пройтись и по всему остальному, что у него там есть.
- Эй, эй, Майки...
- Вот молчи уже теперь.
Молчать он, конечно, не стал. Хотя членораздельной речью назвать это тоже было нельзя. Каждый раз, приходя в восторг от того, как Честер - в студии ли, на концерте ли - умеет импровизировать (с успехом 50 на 50, но какие это успешные 50!), я думал: что обеспечивает ему пространство для манёвра? Я снова и снова проигрывал сэмплы с его голосом, доводя себя до безумия тем, что не в состоянии насытиться этой красотой. Неужели Честера это не пугает? Или я так хорошо маскируюсь?
Я листаю страницы блокнота и вспоминаю, как матово ложился ночной свет на его кожу, как за окном, где-то вдалеке, шумело шоссе, как чудовищно тесно мне было в своём собственном теле... С тех пор, как я встретил Беннингтона, мне о многом хочется с ним говорить, но пока что получается только плодить чёртовы песни. А если кончатся песни, то будет ли это означать, что я наконец-то счастлив? Вопросы, вопросы... Они будто цепочка муравьёв, шествующая в свой огромный муравейник из вопросов. Её обрывает украшенная синим пламенем рука, потянувшая меня за футболку.
- А мы теперь всегда будем целоваться или только по праздникам? - довольно буднично интересуется Честер, продолжая жамкать и без того мятую ткань. Я немного промахнулся в своих ставках на то количество минут, что он продержится, прежде чем поднимет эту тему.
- Что, так понравилось?
- А тебе нет?
Изначально мы договаривались с ним об "особой дружеской поддержке в турах", но это незаметно распространилось и на студийное время, и на каникулы, и даже на перевалочные дни между небольшими этапами. Постепенно Честер залез и ко мне в штаны, с каждым новым сезоном мы позволяли себе всё больше, пробовали что-то ещё, как-то по-другому. А потом у него случился особенно паршивый день, и он приехал ко мне просто посидеть, уткнувшись носом в ворот моей толстовки. Он успел только с шумом, измученно вдохнуть, заполняя свои лёгкие моим запахом, а я уже знал, что до нашего первого секса остались считанные часы. Мы не обсуждали это, но, даже начав спать друг с другом, никто из нас ни разу не пытался организовать что-нибудь вроде поцелуя. Я с сожалением вздыхаю:
- Давно пора было. Чего столько тянули?
- Это ты меня спрашиваешь? - Боковым зрением я замечаю, как на меня сверкнули тёмными несчастными глазами. - Дело-то, конечно, такое... Интимное!
- Интимнее секса, ты хочешь сказать?
- Секс - это зачастую как пожрать.
- Насущный вопрос.
- Да. А вот целоваться просто так не полезешь. Тут чувства нужны.
Чувства... Какие именно? Если спросить меня, какие чувства я испытываю к Честеру, я не найдусь с ответом. Их слишком много. Потянешь за одно - вытянешь ещё десяток. И какие из них предполагают физическое притяжение? Честер, например, очень тактильный: он любит, когда я его трогаю, хотя так было не всегда. Для него это что-то вроде подтверждения собственной нужности. Я как-то даже провёл эксперимент: неделю всеми правдами и неправдами избегал прикосновений - и реакция была такой быстрой и печальной, что напрочь отбила всякое любопытство в эту сторону. Со временем я, конечно, только пуще убедился в том, что моё присутствие рядом влияет на Честера благотворно: он стал спокойнее, увереннее в себе, даже веселей. Собственно, на это я и рассчитывал, когда соглашался на предложенную им "приватную" авантюру. Что же до меня, то я мог бы обойтись и без всего этого животного обмена. Мне не суть важно, кем именно быть для Честера. Другое дело, НАСКОЛЬКО быть для него этим КЕМ-ТО. Если Беннингтон выходит из себя в отсутствие плотного внимания с моей стороны, то я - просто оттого, что не вижу его, не знаю, где он, в порядке ли. Какие мои чувства вылились на Честера этой ночью, и чем он каждый раз задевает этот переполненный котёл?
- Даже не представляю, как я мог бы заниматься сексом с тем, кого не хотел бы поцеловать.
Отмечая все эти косвенные признания (после вчерашних-то, ха!), я не могу сдержать тихой улыбки и ощущаю себя ласточкой, низко летящей над водой. Честер может взорваться совершенно внезапно. И по большей части я к этому даже привык, но и теперь случается подскочить на месте от его воплей.
- Да ты, Майк, вообще чучело какое-то! Чего вот ты морозишься, если тебе сразу всё известно? Сколько я всего себе надумал за один этот долбаный год, а дело-то в чём??
Знаю я, чего он там надумал, не надо быть семи пядей во лбу. Что это я из доброты душевной с ним вожусь от рассвета до заката (а иногда и сверхурочно после). Или что интересы группы застили мне всё на свете, в том числе и традиционные взгляды, которые он наверняка мне приписывает. Или что уж лучше я, чем какой-нибудь левый мужик на свежевыстиранных домашних простынях. У Честера отменная интуиция, но его мыслительный процесс немедленно идёт под откос, стоит на путях объявиться преследующему его с детства чувству вины за то, что он вообще существует - самому иррациональному, что только в нём есть. Не уверен, что эта вина не действует и на меня тоже. К сожалению, мы делимся с близкими не только хорошим. Почему-то я решил не давать Честеру никакого трудного выбора, решил сделать этот выбор за него. А всё, что ОН ИСПЫТАЕТ в результате МОЕГО решения, я посчитаю сопутствующим ущербом. Это ничего, если в главном он останется невредим. Так ведь?
Стоит этой мысли оформиться, как она встаёт у меня поперёк горла. Я смотрю на лист с наскоро записанным откровенным текстом, своей простотой подозрительно напоминающим тексты Беннингтона, и не могу поверить, что судьба вручила этого искреннего человека такому идиоту, как я. Был ли вообще смысл в моих потугах удержаться в узеньком просвете между тем, чтобы ранить Честера так, и тем, чтобы ранить его эдак?
- Дай сюда! Чего ты там всё мусолишь? - разозлившись на моё молчание, Честер выбрасывается вперёд ягуаром и хватает из моих рук блокнот. Ретируется, но не настолько, чтобы я при желании не мог его тут же достать. Желания такого я не испытываю, отчасти потому, что мои попытки вернуть похищенное имущество выглядели бы слишком мелодраматично - на первом году колледжа я бы ещё такое провернул, но не теперь.
Простыня совсем с него слетела... Но Честера такие мелочи не смущают. Выяснять отношения, когда на тебе ничего, кроме деревянных бусиков на запястье (что я купил ему в Мехико) - это настолько в его стиле, что давно уже не действует на нервы. Когда нам выпадает пара свободных дней, и он остаётся на ночь, на следующее утро я всегда наблюдаю, как он ходит по моему дому голышом, впихиваясь хотя бы в трусы только после того, как я заявлю, что в нынешнем виде завтрака он не получит. Прекрасный вид, должен сказать, и мы вместе удивляемся моему ханжеству: он - вслух, я - про себя. "Какой же ты японец, если теряешь аппетит от моих неприкрытых прелестей?" Я готовлю на завтрак какую-нибудь кашу, режу фрукты, поджариваю пару яиц, варю кофе. Мне спокойно и хорошо, как ни в какие другие моменты моей жизни. Не слишком ли это много, чтобы не позволять этому случаться чаще? Я наполняю умозрительные чаши весов тем и этим, посматриваю, как Честер читает мою белиберду, написанную крупными округлыми буквами, переворачивает блокнот - но на той стороне только очередная зубастая рожица с ножками. Его рука, удерживающая сомнительное чтиво, устало валится на постель.
- Я боюсь... - Я слышу свой голос, разрезавший ненадолго установившуюся тишину, как нечто, к чему я не имею никакого отношения, что я вообще никак не контролирую. - Я боюсь, что если ты обо всём узнаешь, то сбежишь от меня. - Честер от одного только разворота впал в кататонию, а ведь я почти добил этот блокнот. Который вскоре отправится к своим собратьям в пыльную коробку, что стоит в кладовке вместе со швабрами и прочим хозяйственным скарбом (от греха подальше). - А ещё больше боюсь, что если не сбежишь, то я построю вокруг тебя клетку.
"Потому что я тебя обожаю", - продолжает кто-то у меня внутри. "Потому что хочу, чтобы ты был рядом со мной до конца моих дней". Этот кто-то заставляет меня наконец поднять голову и встретиться взглядом со своим другом. "Ну? Как тебе такое?" - должно быть, видит он на моём лице. "Ну ты, блин, даёшь, твою мать!" - должно быть, вижу я на его. Честер почти не тратит время на то, чтобы прикинуть, как ему лучше ответить на эпохальную растерянность человека, который всю дорогу строит из себя невесть что.
- А ты вот помнишь, какой в прошлом месяце я устроил скандал?
- Который из них, детка?
- Ну, насчёт WOW song.
- Аа... Как такое забыть?
- Мы записали невероятный материал, а вы с Ханом так напичкали его своими свистелками и перделками, что от изначального драйва не осталось и следа!
"Это выйдет в свет только через мой труп!" - орал Честер, тыкая пальцем поочерёдно в меня и Джозефа. "Положите шедевр, откуда взяли, ироды!" Мистер Хан слился сразу же: он ненавидит истерики Честера. А я продержался до вечера, в конце концов успокоив дебошира скреплённым пивом в присутствии свидетелей обещанием, что мы выпустим эту песню лайвом.
- Только не начинай заново, - умоляю я и давлю непрошеный смех.
- Я к тому, - вслед за мной и Честер стоически не ржёт, - что я всегда подстрахую тебя от какой-нибудь хераборы, вроде этой. И в музыке, и вообще. Не надо тащить всё на себе. Я же не инвалид у тебя на попечении, мы равноправные партнёры.
Едва ли Честер в достаточном мере осознаёт, чем ему грозит слишком близкое общение со мной (я и сам не особо в курсе), и никакие мои предупреждения тут не помогут. Просто потому, что дав своё согласие однажды, он сразу принимает всё: и то, что ему уже известно, и то, о чём ещё только предстоит узнать. С одной стороны, глупо пускаться во все тяжкие, полагаясь только на то, что тебе хватит сил и верности, а с другой... если просчитывать всё до конца (кабы такое было возможно), то никогда ни за одно дело не возьмёшься. Я ведь прекрасно понимаю, что нахожусь там, где нахожусь, во многом благодаря тому, что Честера не остановишь отсутствием рентабельного плана, и в критические моменты я просто шёл за ним сквозь туман - до тех пор, пока не начинали проступать хоть какие-то фактуры, с которыми уже можно было работать. Так у нас сложилось в Linkin park, хотя внутри коллектива гораздо проще положиться на ту смелость, которой мне самому не достаёт. В случае же, когда нас только двое, риск устроить катастрофу значительно возрастает. Насколько хуже этой неизвестности тот вариант, когда, недооценивая Честера, я сам вырою ему могилу и залезу в неё вместе с ним? Я пожимаю плечами, не представляя, чему именно сейчас дам ход:
- Что ж, тогда нам остаётся только пожениться, съехаться в один дом и завести собаку - всё просто.
Честер глядит на меня не мигая. Так с суши ощущается надвигающийся на неё с моря ураган.
- У Роба есть щенки.
- Погоди, погоди...
- Пять штук! Два чёрненьких и три всяких разных. Один с абсолютно круглым рыжим пятном на пузе, ты представляешь?? Он тебе понравится!
- Ну куда нам сейчас щенка, нас дома-то не бывает!
- Так у твоей соседки Надин двенадцать псов, она и приглядит, если что.
- Пойдём лучше позавтракаем...
- Ну, Майк!
Я поднимаюсь на ноги и, обогнув кровать, выметаюсь в коридор.
- Мааайк!
Иду себе по коридору.
- Я не понял, ты будешь теперь меня целовать или как??
Останавливаюсь. Прикрываю рукой широченную улыбку на своём лице. Господи... Пытаюсь удержать это невыносимое нечто, что люди называют так просто - радостью. Продолжаю движение и ору за спину:
- Тащи свою одетую задницу на кухню - и узнаешь!

@темы: музло, фанфикшн, лп

---

ох, эти девчонки, я вам скажу.｡ｏ♡

Идеальнее жертвы мне было не найти. Я же не краснобайствую, говоря, что он родился мертвым. По легенде, его мать, узнав о природовой смерти первенца, орала в плаче, а он вдруг ожил через пару минут, на удивление врачам и материнской истерике. Это его любимая история. Свое рождение он считал воскресением, как же иначе - «прямо с того света вернулся!» - а я не иначе чем проклятием. Незрячий и то бы заметил. Ведь вовремя же умер, пока выходил, вроде бы пронесло, ан нет, вернулся обратно, страдать и коптиться. Настоящая лубочная картинка.

@темы: читаю

---

и нетрадиционная классная - для Robert Patrick Yorke.

@темы: музло, смотрю

---

хочу такой плакат

@темы: лп

---

[...] И дело даже не в том, что сила и диапазон ее голоса значительно выросли; не вокальные изыски, а яростная, с кровью и мясом, подача - вот что срывало слушателей с мест, доводило зал до исступления. Кристина то вопила, то шептала в микрофон, то хрипло рычала, ни на волосок не отклоняясь от мелодии и текста, однако свивая их своим голосом в формы, о которых я и подумать не мог. Когда она пела, у меня перехватывало дыхание, так что можно себе представить, что творилось с людьми, слушавшими ее впервые. Думаю, это было для них, как если ползешь по раскаленной пустыне, и вдруг тебя окатят из шланга ледяным шампанским.
Возьмись Кристина пропеть рекламу зубной пасты, она и ее могла бы сделать глубоко трагичной - или умопомрачительно смешной - или предельно, на грани последнего спазма, эротичной; в ее исполнении даже мне самому мои непритязательные текстовки казались Поэзией. Простым изменением фразировки и интонаций она могла создать настроение в спектре, фигурально говоря, от безутешно плачущего коалы до мартовской росомахи (если у росомах тоже в марте). Потрясающе, другого слова и не подберешь. [...]

слышал бы Дэнни, какое говно линкинпарковский the messenger на альбоме и что с ним делает Честер in live) как он вообще выкручивается с тем материалом, что у него есть синс 2007) слышал бы он его бэки.. именно, что это не ВОКАЛЬНЫЕ, а в первую очередь ЭМОЦИОНАЛЬНЫЕ изыски. именно ЭТО я имею в виду каждый раз, когда говорю, что кто-то ХОРОШИЙ ВОКАЛИСТ.

«Personal Effects» - это сольный альбом, выпущенный мною - с помощью, конечно же, уймы студийных инструменталистов - в восемьдесят втором, когда группы уже не было. Альбом создавался на кипучем энтузиазме - смерть Дейва заставила меня полностью забросить музыку, и после полуторагодового простоя я играл и записывался с колоссальным удовольствием, - но когда он вышел… не знаю уж почему, но я утратил к нему всякий интерес.
Если подумать, это случилось даже чуть раньше, до того, как он вышел. Я помню, как сидел однажды у микшерного пульта, что-то там обсуждая насчет уровня той или другой дорожки, и вдруг подумал: «А какого, собственно говоря, черта? Кому и зачем все это надо?» И после этого весь мой энтузиазм куда-то пропал, и сколько я ни старался вернуть его, ничего не получалось, разве что так, на час-другой. Да и пошел альбом не очень, во всяком случае - по меркам Frozen Gold. «Личные вещи»… Вообще-то я хотел назвать свой альбом «Ну и дерьмо же все это», но «Эй-ар-си» в лице Рика, который успел уже ее возглавить, встала на дыбы.

вот был бы прикол, если бы Майкл назвал свой Post Traumatic "Ну и дерьмо же всё это" его бы мало кто понял, но по крайней мере это было бы честно. да и содержание в таком случае неминуемо изменилось бы в лучшую сторону. а какие вышли бы гастроли, ММ!

Даже песни из «Все кончилось» начали казаться мне слишком искусственными; некоторые треки из этого альбома заняли у нас больше времени, чем весь «Жидкий лед». Мы становились излишне придирчивыми, исхищренная филигрань звукооператорской работы, умноженная на беспредельные возможности микширования, заслоняла от нас самое музыку. Зачинщиком был Уэс с его вечным стремлением к недостижимому совершенству, но вскоре это поветрие коснулось и всех остальных. В нас появилось что-то такое… ну, не знаю. Пресыщенность, даже упадничество.
Оглядываясь назад, я удивляюсь, что это не случилось с нами много раньше, ведь мы и с самого начала не то чтобы очень рвались угождать вкусам улицы.
«And So The Spell Is Ended» стал платиновым буквально в наносекунду, он продавался лучше всего, сделанного нами прежде. Это был скованный, лишенный свободного дыхания, перепродюсированный альбом, собрание хромых, на костылях ковыляющих песен, и все же он продавался. [...]

вот такой вот парадокс: чем больше технических возможностей, тем хуже музло я уж не говорю про естественный отбор, без которого в наш век интернета приличному человеку и послушать-то нечего. Майку определённо пошло бы на пользу откатить все свои обновления за 25 лет и попробовать вытащить из себя что-нибудь живое. да и вообще много кому.

@темы: музло, читаю, лп

---

я не собирался читать Иэна Бэнкса (Осиная фабрика меня не впечатлила), но тут было про суи сайд и музыку, так что.. история басиста (хотя скорее автора песен) суперпопулярной группы, который на покое покупает себе в родном захолустье СОБОР и тусит там с алкашом-марксистом, малолетним токсикоманом и проституткой "под сорок", пока одна новость не подталкивает его к череде выводов, ведущих на скалу с приличным разбегом. вот такие сюжеты меня привлекают и.. ооох, какой же это был пассаж ПРО СОБОР!

Собор Святого Джута, известный также как «Уайксов каприз», выглядит точь-в-точь как церковь, таковой не являясь. При нем имеется и нечто выглядящее точь-в-точь как кладбище, однако могил на этом нечте нету.
Амброз Уайкс, 1819-1898, был единственным сыном удачливого торговца джутом из Данди, он значительно расширил отцовское дело, превратил скромное состояние в огромное, а в начале 1890-х перебрался в Глазго, чтобы сподручнее руководить установлением другой торговой империи - компании, импортировавшей американский табак. Он всегда был несколько сумасбродом, вырядил, к примеру, своих слуг на манер корабельной команды: дворецкого - капитаном, горничных - юнгами и оборудовал свою виллу в Берсдене небольшим маяком, который привлекал уйму перелетных птиц и доводил соседей до бешенства; впрочем, по викторианским меркам его странности не были особо вопиющими, к тому же все знали, что он - ревностный католик, преданный супруг и любящий отец.
Во всяком случае, так оно и было до мая 1864 года, когда его жена Мэри и их единственный ребенок погибли при крушении поезда. Мальчик был всего двух недель от роду. Хуже того, его не успели даже окрестить. Амброз знал, что в результате душа невинного ребенка не сможет войти в Царствие Небесное, что райские врата закрыты для нее наглухо и навечно, и это удваивало его терзания; Амброз запил и начал страдать бессонницей, врач прописал ему лауданум.
Траур Амброза выходил далеко за рамки благопристойности и хорошего вкуса; его берсденский дом и вилла в Хантерс-Ки, на берегу Холи-Лох, были сплошь задрапированы черным холстом. Вся мебель была наново обита черным, все ковры были убраны, а их место занял черный фетр, все картины и портреты были завешены черным крепом, а всем слугам было приказано одеться могильщиками. Большая часть их уволилась.
Амброз зачастил к своему приходскому священнику в сопровождении смущенного, но зато щедро оплачиваемого адвоката в тщетной попытке найти в небесном законоуложении щель, лазейку, которая поможет душе его усопшего сына снискать вечное блаженство. Священник, епископ и призванные на помощь иезуиты пытались его успокоить и вразумить, но Амброз с порога отвергал все их утешения. Он перестал ходить в церковь и даже исповедоваться.
Амброз напрочь забросил свои коммерческие дела и тратил все больше времени на сочинения писем священникам, епископам, кардиналам и даже самому Папе, упорно требуя, чтобы те изыскали в дебрях теологии тропинку, по которой душа его сына могла бы достичь вечного блаженства; он опубликовал целый ряд брошюр с призывами к реинтерпретации некоторых библейских стихов. Затем он начал пикетировать свою приходскую церковь - сидел у ее входа в специально для того приобретенном катафалке, а тем временем особо оплаченная группа складских рабочих ходила вокруг с плакатами, призывающими к реформе.
Однако эти рабочие тоже были католиками; вскоре они узнали от своих собственных священников, что участие в столь непотребных действах даже за тройную почасовую оплату губительно для их душ и совершенно бесполезно для души усопшего младенца. Тогда Амброз приспособил к делу расхристанных забулдыг, набранных по трущобам; они крыли прихожан последними словами, ссали на церковные стены и дрались с полицией.
Амброз пропускал мимо ушей все более настоятельные предупреждения и ледяные советы немногих своих друзей и вскоре остался вовсе без оных. К этому времени его коммерческая империя, столь долго лишенная хозяйского пригляда, оказалась на грани краха, и он ее продал. Судебные предписания лишили его возможности мало-мальски эффективно пикетировать церковь, и он отступил - ожесточенный, надломленный, но не утративший ни капли своей одержимости, богатый, но почти бессильный.
Горечь Амброза проросла ненавистью. Его брошюры поливали церковь грязью по каждому поводу и в конце концов стали такими непристойными, что типографии отказались их печатать. Амброз купил свою собственную типографию, она продержалась еще некоторое время, но затем рухнула под градом судебных исков и штрафов. В 1869 году его отлучили от церкви.
Однако Амброз был полон решимости посчитаться с церковью тем или иным способом. В конце концов, после многих раздумий и бессчетных бутылок бренди, он решил использовать для этой цели один из немногих объектов недвижимости, все еще оставшихся в его владении: пустырь на Сент-Винсент-стрит, между Элибэнк-стрит и Холланд-стрит. Продав практически всю остальную свою собственность, он заплатил огромные деньги некоему так и оставшемуся неизвестным архитектору и - если верить слухам - еще большую сумму одному из членов Городского совета, чьими стараниями разрешение на строительство было получено легко, как по маслу.
Он воздвиг собственную церковь. Готическую. В стиле, определенном одним из архитектурных путеводителей как ублюдочная помесь изуродованной пирсоновской нормандской готики с нескладной, легкомысленной ломбардской. В этой церкви было все, что положено: неф, трансепты, клирос, ризница, крипта, скамьи, алтарь, даже колокольня с колоколами (заранее, по заказу Амброза, надтреснутые колокола имели абсолютно кошмарный звук, однако специальное судебное постановление принудило их к молчанию).
Пустой участок на задах пустыря был превращен Амброзом в пародийное кладбище; нанятые им каменотесы (из протестантов, а как же иначе) изготовили по надгробному камню для каждого из многочисленных врагов, появившихся у него за предыдущее десятилетие. На каждом камне была правильная дата рождения, но за ней следовала дата кончины Амброзовой дружбы с одним из прошлых друзей либо просто дата, когда он решил, что эта вот конкретная личность не имеет права поганить своим присутствием землю. Рядом с его священником, епископом, парой кардиналов и некоторым количеством иезуитов расположился богатейший набор юристов, коммерсантов, судей, газетчиков, городских советчиков и строительных подрядчиков; можно было подумать, что всех их смела катастрофическая, сословно ориентированная чума, свирепствовавшая в городе с 1865 года чуть ли не до конца столетия.
Сие сооружение было известно как «Уайксов каприз» или - в память о первоначальных занятиях Амброза - собор Святого Джута. Оно приобрело широкую известность, стало одной из достопримечательностей Глазго. Оно упоминалось в путеводителях, газеты печатали письма читателей, требовавших снести его, небольшая группа вольнодумцев образовала Общество друзей Святого Джута, доступная с улицы часть церковных стен страдала от вандализма: от нее отбивали кусочки камня, на ней писали и выцарапывали всякую непотребицу.
В качестве ответного удара Амброз украсил церковь не совсем обычной статуей. Неизвестный скульптор изобразил его покойную жену Мэри с некрещеным ребенком на руках как Мадонну с младенцем.
Позднее, из брошюры, напечатанной через много лет после смерти Амброза, стало известно самое пикантное обстоятельство: он искренне считал, что вышемногократноупоминавшийся ребенок был зачат не непотребно, но непорочно. В свою первую брачную ночь, при первой попытке установить супружеские отношения, находясь уже в нескольких дюймах от желанной цели, Амброз испытал преждевременную эякуляцию; он поспешно ретировался и - если верить его утверждениям - был слишком смущен, чтобы сделать повторный заход. Однако его семя оказалось куда более решительным и целеустремленным: успешно перенеся недолгое воздушное путешествие, оно, надо думать, заняло малыми силами весьма ненадежный плацдарм в бутоне женственности; в сердце этой розы проникла разве что какая-то капля, но этого оказалось достаточно, чтобы некий особо шустрый живчик прошмыгнул мимо нерушимой девственности миссис Уайкс и оплодотворил яйцеклетку.
Амброз считал, что ребенок, родившийся к жизни земной столь чудесным (как ему виделось) образом, имеет право на особое отношение и в жизни загробной, однако природная стеснительность не позволяла ему раскрыть обстоятельства столь интимного свойства кому бы то ни было, в том числе и теологическим авторитетам.
В 1898 году на Страстную пятницу северный трансепт Амброзовой церкви серьезно пострадал от пожара; то же самое пламя пожрало и большую часть его архива. Сам Амброз получил тяжелые, обширные ожоги, несколько недель держался и даже вроде бы пошел на поправку, но все-таки помер, в аккурат на Вознесение.
В его завещании была оговорена вполне приличная сумма на содержание церкви; дохода с этих денег хватило, чтобы мало-помалу восстановить поврежденное пожаром. Весьма естественным образом собор Святого Джута перешел в собственность «Друзей Святого Джута», которые использовали его для складирования своих атеистических публикаций. Эти самые «друзья» существуют и по сю пору; в начале двадцатых годов они забросили здание, долго пытались его продать, но не находили покупателя - согласно Амброзову завещанию будущие владельцы не имели права что бы то ни было сносить или радикально перестраивать. Я купил собор Святого Джута в 1982 году, когда решил удалиться от мира, и так с тех пор там и живу, в тепле и уюте.

у чувака всё отлично со вкусом и чувством юмора а романчик, в целом, на один раз. в поезде прокатиться. никаких откровений тут не отхватишь, но и ничего зловредного тоже.

@темы: музло, читаю

---

Инес спала, обняв меня рукой и прижавшись грудью к моей спине; ночью я просыпался и чувствовал на шее ее мирное дыхание. Часто оказывалось, что рука Инес скользнула - я уверен, что совершенно бессознательно, - ко мне в пах, моя мошонка лежала в теплой, согнутой чашечкой ладони, как птичье гнездо в развилке дерева. Не было случая, чтобы ее пальцы сомкнулись сильно, причинили мне хоть малейшую боль, и я не думаю, чтобы Инес хоть раз проснулась в таком положении - под утро она неизменно переворачивалась на другой бок, - зато я десятки и десятки раз обнаруживал ночью, что она ласково держит меня за яйца.

В Глазго линия метро одна, кольцевая. Вагоны там раньше были красные, отделанные изнутри деревом и с кожаными сиденьями; они сильно скрипели, а воняли уж так, что не скоро забудешь. Когда на их место пришли теперешние пластиковые, ярко-оранжевые игрушки, линию прозвали «заводной апельсин». Вскоре образовалось и вторичное понятие «вдарить по заводному апельсину», то есть совершить круговую поездку на метро, выходя на каждой из пятнадцати станций, чтобы принять в ближайшем пабе пинту пива и рюмку виски (или «хаф-энд-хаф», если ты слабак). Мы с Макканном уже год как планировали совершить сей ратный подвиг, но только руки все не доходили.

@темы: читаю

---

кто хуйня?

@темы: слав, не надо!

---

Малиновская бычит на Гибсона.. интересно!

Эта книга - не для любителей сенсаций и скандальных последних известий. Жаждущих перетряхнуть чужое белье - желательно погрязнее - она разочарует, если не возмутит. (Впрочем, для них есть другое чтение, благо об утолении духовной жажды этого рода читателей позаботились и главный биограф Дали Ян Гибсон, и наши издатели, спешно переведшие - впереди Европы всей - его «Постыдную жизнь», где все девятьсот страниц автор носится с навязчивой голубой идеей, которую с редкостным усердием уже лет тридцать вписывает в любую знаменитую биографию.) И не зря предисловие Гибсона к испанскому изданию воспоминаний Аны Марии Дали дышит плохо скрытым раздражением и, по сути, сводится к уведомлениям о том, что 1) в сюрреализме Ана Мария, в отличие от Галы, не разбиралась, 2) Галу, музу сюрреализма и свою новую родственницу, не любила, а главное - 3) утаила что-то восхитительно патологическое, припрятанное в семейном помойном ведре.

по долгу службы мне снова пришлось залезть немного в биографию Дали (в ту часть его жизни, где был Федерико) - когда я узнал, что оная имеется за авторством Гибсона. поскольку мне сейчас нужны ФАКТЫ, а Гибсон в прошлый раз показался довольно дотошным в этом смысле.
перетряхивает ли он в Безумной жизни грязное бельё? увы, в случае с Дали перетряхивать больше и нечего. другое дело, что в подобном антураже не совсем возможно придерживаться деликатности в сторону Федерико (которую он всецело заслуживает, даже в книге не о себе).
конечно, Гибсон утверждает, что Лорка - гомосексуалист. и, конечно, освещает общие положения их с Сальвадором "жестокого поцелуя" - а куда от этого деваться? и зачем? само собой, у меня нет никаких иллюзий относительно достоверности свидетельств Дали, я ни в грош не ставлю ни одного его слова, но с другой стороны - а на чьи вообще свидетельства стоило бы положиться больше, чем на творчество самого Федерико? из которого ОЧЕВИДНО, что он гомосексуален. да и что касается его отношений с Дали: значение имеет не то, что этот дегенерат говорит о каких-то там домогательствах, а то, что Федерико пишет в Оде или Публике. самым же верным, на мой взгляд, доказательством характера их связи является тот глубокий кризис, в который ушёл Лорка в 28-м году, когда Сальвадор, в погоне за своей декадентской мечтой, оставил его одного. впрочем, та мерзотная жизнь, которую прожил Дали, оборвав всякое общение с Федерико, не менее красноречива в этом вопросе.
что же до "голубой идеи" Гибсона, то не стоит так переживать, Натали. ну что ему делать, если в мире искусства одни пидорасы? xD а может, он просто умеет их выбирать из всего стада, так как сам такой же? это происходит непроизвольно (я по себе знаю), чего ты кипятишься? ;3
ну и, глядя на Дали, на то, какое это исковерканное, задушенное страхами существо, ОЧЕНЬ сложно не заподозрить во грехах его семью. тут два варианта: либо семья способствовала, либо - игнорируя - потворствовала (склоняюсь ко второму, но, наверное, не без первого). конечно, Гибсон будет досадовать на столь близкого свидетеля, если он не отвечает на мучающие его вопросы.
вывод из предисловия? похоже, Натали и сама не прочь сшипперить Федерико с Аной Марией - ай-яй-яй! Бенсуссан, например, считает, что Лорка разыгрывал эту карту (а парень тот ещё мистификатор, не будем об этом забывать) для своих родителей (и вообще для отвода глаз), а сам там на камушках Сальвадору уши чесал. и я склонен думать, что это так и есть, пусть и не в столь циничном выражении: всё-таки сестра Дали - это ещё немножко Дали, а уж в жадности Федерико до этого недоразумения я сомневаться ну никак не могу.

@темы: читаю, лето с федерико

---

за прослушиванием эфиров Фонаря, я внезапно осознал, что почти и не застал Станцию 106,8. это были два моих последних класса школы, а Станция как раз и закрылась в 2001-м, и мои диджеи переехали на Динамит ФМ. в 2001-м году линкин парк хуярили свой мегатур с хайбрид тиори, а я записывал на кассеты лучшую электронную музыку на свете. в 2024-м все мы наконец встретились в одном месте)

youtu.be/SU5BM2xtcgE?si=_8v3fYFYtW7mlmEZ



youtu.be/XRsXejRzGHg?si=QI7oYf8Guq-Kh1cl

@темы: музло, фш, лп

---

это чья тут у нас красотка?

вторник, 16 июля 2024 в 20:38

Пишет Трент Мёллер:

Это выглядит как что-то почти дримкорное, созданное мозгом на основе приглушенных детских впечатлений: некая "Белая башня" неясного предназначения, поросшие травой трамвайные пути. Но всё это реальный уголок Екатеринбурга.

---

***
Гранада временами как-то блекнет, и в улицах, уходящих в поля, слышится тогда рокот покинутой гавани - приюта бескрайнего отчаянья.
Осень заливает долину, погружая в подводную жизнь. Шлюзы Альгамбры - тебе никогда не хотелось медленно проплыть по ним? И ты не видел лодок, убаюканных дремой, у подножия башен? Сгустились жемчужные сумерки, и я понял, что живу в сказочной Атлантиде.
Я уехал бы, но останусь - пока листья не пожелтеют.

***
Я «в поместье Сан-Висенте», в гранадской долине. В саду столько жасминов и «ночных красавиц», что к утру у всех в доме сладостно тяжелеет голова - чудная боль, подобная той, что мучит стоячую воду.

***
Я думаю, Гранада совсем не живописна. Даже для импрессиониста. Так же не живописна, как не пластична река. Все движется, играет, ускользает. Поэтична - да, музыкальна - да! Нет четкого контура - серая гамма, город в серых тонах. И стержень его - печаль.
Все-таки это мой город.

***
В дождь Гранада светится тем же дивным светом, что озаряет лоб мыслителя и напоминает о детстве. Закатный свет в полседьмого, как свернешь за угол по дороге из школы.

***
Жермен, а когда вы приедете в Гранаду? Может быть, на праздники, перед постом? Все ринутся на площадь, на карнавал, и сердце Гранады - ее алое сердце - останется в одиночестве. Приезжайте, и вы сможете уловить, не спугнув, сокровенное очарование нашего города.

@темы: читаю, лето с федерико

---

Конечно, письма Лорки - драгоценный материал для исследователя и биографа (сколько одних только хронологических несуразиц удалось исправить благодаря письмам, не говоря уже о датировке замыслов, об их первоначальном облике и о многом другом). В письмах Лорка часто говорит о том же, о чем и в лекциях, но пространнее, свободнее, хотя и не так отточенно; в его письмах мелькают образы из еще не написанных стихотворений, он комментирует или даже пересказывает свои стихи, подробно описывает еще только задуманные пьесы и, кажется, не столько тому, кому пишет, сколько себе разъясняет, что переменилось в его поэзии и в нем самом. Напиши о том же другой - это были бы в полном смысле слова литературные письма, не то чтобы рассчитанные на публикацию, но допускающие или предполагающие ее. А Лорке, вне всякого сомнения, сама мысль о публикации писем показалась бы дикой. И не потому, что его письма могли бы «выставить напоказ сокровенное». Зная его скрытность, трудно представить, что такие письма были (а если и были, отдадим должное тем, кто обнародовал только то, что следовало, и не больше, - редкий в наше время такт). Но все же не потому. Хуан Рамон Хименес хранил черновики и копии своих писем, сознавая, что, кому бы он ни писал, его письма, как и его стихи, обращены к «бесчисленному меньшинству», а не только к адресату. Для него письма, даже очень личные, были частью его литературной работы. Письма Лорки - часть его жизни. И главное в них - не то, о чем они (сколь бы это ни было интересно). Главное - его голос, обаяние живого общения. Конечно, и в лекциях Лорки встречаются разговорные интонации, но не они определяют тот отчетливо письменный, хоть и рассчитанный на произнесение склад речи. В письмах Лорки разговорная, характерная для его устной речи интонация - правило. Поэтому в его письмах так много графических изображений интонации - подчеркиваний, многоточий, восклицаний, так много неправильностей, имитирующих живую речь, южный акцент, эхо или даже зубную боль.
Не менее тщательно, чем для журнала «Петух», Лорка выбирает цветную бумагу для письма и чернила в тон бумаге, конверт с водяными знаками (желательно загадочными) и марки, туманно связанные с тем, о чем говорится в письме. Он украшает письмо рисунками, часто большими, цветными. Целый лист в письме Мануэлю де Фалье занимает картина «Полет осы в моей комнате» (известно, что дон Мануэль приходил в тихое отчаяние, стоило мухе или иной твари жужжащей проникнуть в его кабинет, и Лорка «не раз вступал в единоборство со стихией во славу тишины и гигиены»). Письма Лорки не просто написаны - они так же тщательно и любовно сделаны, как старинные рукописные книги, украшенные буквицами и миниатюрами (еще и поэтому не могло быть копий). По-детски старательно выписанные обращения, длинный на полстраницы хвост буквы Д («Дорогой Мельчорито!») и рядом - рой рвущихся вверх строчек, мелких, торопливых букв и подпись, сегодня раскрывшаяся веером, завтра - летящая стрелой. Он вкладывает в письмо свои стихи, программки вечеров и спектаклей, восхитившую его курьезную рекламу или дурацкий проспект дурацкой выставки, милую картинку, полюбившуюся еще с детства и не переменившуюся с тех пор, - обертку от шоколадки, на которой принц «все еще примеряет Золушке хрустальный башмачок, а если перестанет - рухнет мир...». И когда из конверта, на котором адресат поименован Эмиром, Халифом или Генеральным Консулом Поэзии, вываливается что-нибудь в этом роде, нельзя удержаться от улыбки: «Проделки Федерико!» - так улыбаются подарку ребенка. Никто больше не писал таких писем. И не важно, длинные это письма, поделенные, как сонаты, на три части волнами, гирляндами и пейзажами, или короткие - два слова на приглянувшейся открытке и подпись «Федерико», оплетенная голубым вьюном. Всякое письмо Лорки по жанру своему - подарок. Он, первооткрыватель этого эпистолярного жанра, кажется, и не умел писать других писем. На морском берегу, под камнями, он оставлял письма для Аны Марии Дали; сестрам прислал из Америки «осеннее письмо» на бересте. И даже если нужно было упомянуть о деле, попросить совета или помощи, суть письма все равно не сводилась к делу. Даже в самых серьезных и печальных его письмах угадывается желание порадовать и развеселить друга - отблеск его долгого детства. «Я никогда, никогда не состарюсь», - писал он Хорхе Гильену. И это сбылось.

(с) Н. Малиновская

письма Лорки - это ещё одна стрела в моё сердце, потому что мне нравится ПРОСТО ВСЁ, что он написал, ВОТ НАСТОЛЬКО ОН ХОРОШ для меня. догадываюсь, что письмо способно вместить в себя лишь некоторую долю обаяния автора, и даже вообразить не могу, как в таком случае оно сверкало в общении тет-а-тет. вся эта игривость, внимание, ласка, этот поэтический ум, эта манящая таинственность, темперамент, жизненная сила, подёрнутая глубокой, неподдельной тоской.. учитывая это и то, как большинство людей, окружавших Федерико, любили его, я не в состоянии понять, на чём существовало меньшинство, которое его отвергло, стало причиной его гибели.

Этот моряк курит трубку, печалится и вспоминает.
Забудься он на мгновенье, и глаза его потонут. Как тихо сомкнется тогда море - уже без парусов, без воспоминаний, всколыхнув темные розы и мертвых рыб. Настоящее море.
А день золотой - будь он благословен! Все мы - как тот моряк. Из гавани доносится рокот аккордеона и смутные шорохи воды, моющей пирс, с гор тянется запах молчаливой пастушьей трапезы, а мы ничего не слышим - только свою даль. Бездонную даль, где ни гавани, ни гор...
Вот что хотел я тебе сказать, Хосе Мария, - ведь наши моряки поймут друг друга.
Где ты теперь, милый Хосе Мария?

@темы: читаю, лето с федерико