Ночь. Луна. Точу карандаши.
клептомания, кроссдрессинг и проникновение со взломом.
And when I sleep on your couch
читать дальше Мирон сидит за роялем. Настоящим, концертным роялем - огромным даже в этой просторной гостиной. На нём только то чёрное платье на тонких бретельках, которое Слава свистнул на вечеринке у бассейна. Повезло: размер подошёл. Мирон теперь был скорее худощав, но впечатление это производило если не обманчивое, то во всяком случае неполноценное: в плечах таилась настоящая сила - и она интересно контрастировала с платьем, имеющим в своём фасоне что-то готическое. Молодым Мирон тоже больше не был - это нравилось Славе особо: со временем из Фёдорова, словно из мухомора, выветрился самый жёсткий яд, предназначенный для агрессивной среды, на которую парню катастрофически везло по жизни. Слава наконец-то стал видеть глазами ту красоту, которую раньше только смутно проницал.
Слава видит её с пола, из кучи одеял и подушек - их импровизированной постели. Он сидит в чём мать родила, скрестив ноги по-турецки и даже не думая чем-нибудь прикрыться: от кого, собственно? За Мироном были только панорамные окна и густо зеленеющий сад.
- Не знал, что ты умеешь, - говорит Слава, когда маэстро закончил играть и с улыбкой посмотрел на своего единственного слушателя: ну как, мол? Его манят пальчиком к себе - вполне однозначно.
- Как-то мне совсем нечем было заняться - вот я и...
- Что угодно, лишь бы треки не писать.
Мирон поднимается из-за рояля и идёт в "зрительский зал" - платье смешно топорщится на причинном месте: Слава хотел бы думать, что это воодушевление из-за того, как он пялился, но могло быть и из-за музыки. Этот пианист ещё и пел неплохо. Правда, стеснялся, и чтобы его на это дело раскрутить, надо было прежде заправить алкоголем. И не промахнуться: чтобы спел, но не "на поле танки грохотали".
Слава протягивает руки, ловит Мирона и привычным манёвром опрокидывает его на спину. Чужая шмотка сильно надушена каким-то унисексом - этот фантом третьего человека создавал неуловимое ощущение оргии или как если бы за ними сейчас кто-то наблюдал. Слава задирает подол, внимательно осматривает всё ему открывшееся и многообещающе проводит руками от пояса к бёдрам.
- Не очень мы удачно зашли: будь в этом доме хозяйка, раздобыли бы тебе чулочки.
- Это у тебя модельные ноги, а не у меня. И мне показалось, ящик с игрушками тебя вполне заинтересовал.
Слава морщит нос, вспоминая этот немного расширенный классический набор для утех, что они обнаружили в главной спальне. Мирон бы позволил опробовать на себе всё. И ещё до того, как в их отношениях запахло хотя бы баттлом, Слава честно считал, что когда доберётся до имперского тела, будет трахать его на люстре 10 часов подряд. Однако на практике всё выходило иначе, и он только хорохорился, перебирая добычу и красочно вещая о назначении каждого девайса. Запихивать в Мирона что-то кроме себя он не собирался: ещё чего.
Слава был совершенно непредсказуем, потому что его заводили самые обычные вещи. Простой разговор за завтраком мог обернуться эмоциональной еблей на столе, под столом, на окне, в коридоре (если Мирон всё же пытался спасти кухню от разгрома). Они не делали ничего сверхъестественного - по крайней мере, физически. Очень долго Слава списывал это на собственный голод, но когда прошло достаточно времени, а в этой схеме так ничего и не изменилось, стало ясно, что причину надо искать где-то ещё.
Он поудобнее устраивается у Мирона между ног. Собирает во рту слюну, высовывает язык и чуть наклоняется, чтобы влага с него точно попала куда нужно. Какое-то время Слава любуется тем, как она стекает по стволу, и только потом берёт это крепкое в руку, ловя слухом едва обозначившийся вздох - что ветер штору шелохнул.
Фёдоров пришёл к нему будто после торнадо. Оказалось, что его бастион (одиночества?) сделан, в сущности, из говна и палок, но чтобы это понять, пришлось дойти до крайней степени отчаяния. Для Славы тоже стало сюрпризом, что этот вот открытый, беззащитный, весь как он есть Мирон - самое верное средство потерять честь и совесть всякого протеста. Более того: его экзистенциальную надобность. Слава спрашивал, Слава выбирал выражения, чужая душа расстилалась перед ним картой минного поля. Впрочем, за это ему щедро платили: верностью, отзывчивостью... Пониманием. Хотя казалось бы: что может быть более неврубным, чем Мирон Янович?
Пока Слава дрочит ему, забыв о собственном возбуждении, он почти не отводит глаз от его паха, лишь изредка окидывая взглядом всю картину. Судя по характеру складочек над переносицей, Мирону хочется чего-нибудь внутрь, но он молчит, не просит. Значит, Слава всё правильно решил сегодня.
Да и тогда. Приобретя в его лице союзника, Мирон вполне ожидаемо начал отстраиваться заново. Только теперь в доминанте беспутного русского поля было место и воздуху, и свету, и иному мнению - ничего общего с застенками, в которых он гноил себя (и всех сопричастных) дольше, чем осознавал. А всего-то и надо было - почувствовать за своей спиной что-то действительно важное.
Слава уже и не помнит, какой это по счёту дом, в который они залезли. Он всегда забирал из них что-нибудь в качестве сувенира. Что-нибудь, чего хозяева наверняка не хватятся, а для него станет якорем воспоминаний, милой безделицей, вроде открытки, подписанной куриным мироновым почерком. Только не в этот раз, потому что... Когда он доводит Мирона до финиша, капельки его семени на чёрном бархате кажутся Славе жемчужинами.
And when I sleep on your couch
читать дальше Мирон сидит за роялем. Настоящим, концертным роялем - огромным даже в этой просторной гостиной. На нём только то чёрное платье на тонких бретельках, которое Слава свистнул на вечеринке у бассейна. Повезло: размер подошёл. Мирон теперь был скорее худощав, но впечатление это производило если не обманчивое, то во всяком случае неполноценное: в плечах таилась настоящая сила - и она интересно контрастировала с платьем, имеющим в своём фасоне что-то готическое. Молодым Мирон тоже больше не был - это нравилось Славе особо: со временем из Фёдорова, словно из мухомора, выветрился самый жёсткий яд, предназначенный для агрессивной среды, на которую парню катастрофически везло по жизни. Слава наконец-то стал видеть глазами ту красоту, которую раньше только смутно проницал.
Слава видит её с пола, из кучи одеял и подушек - их импровизированной постели. Он сидит в чём мать родила, скрестив ноги по-турецки и даже не думая чем-нибудь прикрыться: от кого, собственно? За Мироном были только панорамные окна и густо зеленеющий сад.
- Не знал, что ты умеешь, - говорит Слава, когда маэстро закончил играть и с улыбкой посмотрел на своего единственного слушателя: ну как, мол? Его манят пальчиком к себе - вполне однозначно.
- Как-то мне совсем нечем было заняться - вот я и...
- Что угодно, лишь бы треки не писать.
Мирон поднимается из-за рояля и идёт в "зрительский зал" - платье смешно топорщится на причинном месте: Слава хотел бы думать, что это воодушевление из-за того, как он пялился, но могло быть и из-за музыки. Этот пианист ещё и пел неплохо. Правда, стеснялся, и чтобы его на это дело раскрутить, надо было прежде заправить алкоголем. И не промахнуться: чтобы спел, но не "на поле танки грохотали".
Слава протягивает руки, ловит Мирона и привычным манёвром опрокидывает его на спину. Чужая шмотка сильно надушена каким-то унисексом - этот фантом третьего человека создавал неуловимое ощущение оргии или как если бы за ними сейчас кто-то наблюдал. Слава задирает подол, внимательно осматривает всё ему открывшееся и многообещающе проводит руками от пояса к бёдрам.
- Не очень мы удачно зашли: будь в этом доме хозяйка, раздобыли бы тебе чулочки.
- Это у тебя модельные ноги, а не у меня. И мне показалось, ящик с игрушками тебя вполне заинтересовал.
Слава морщит нос, вспоминая этот немного расширенный классический набор для утех, что они обнаружили в главной спальне. Мирон бы позволил опробовать на себе всё. И ещё до того, как в их отношениях запахло хотя бы баттлом, Слава честно считал, что когда доберётся до имперского тела, будет трахать его на люстре 10 часов подряд. Однако на практике всё выходило иначе, и он только хорохорился, перебирая добычу и красочно вещая о назначении каждого девайса. Запихивать в Мирона что-то кроме себя он не собирался: ещё чего.
Слава был совершенно непредсказуем, потому что его заводили самые обычные вещи. Простой разговор за завтраком мог обернуться эмоциональной еблей на столе, под столом, на окне, в коридоре (если Мирон всё же пытался спасти кухню от разгрома). Они не делали ничего сверхъестественного - по крайней мере, физически. Очень долго Слава списывал это на собственный голод, но когда прошло достаточно времени, а в этой схеме так ничего и не изменилось, стало ясно, что причину надо искать где-то ещё.
Он поудобнее устраивается у Мирона между ног. Собирает во рту слюну, высовывает язык и чуть наклоняется, чтобы влага с него точно попала куда нужно. Какое-то время Слава любуется тем, как она стекает по стволу, и только потом берёт это крепкое в руку, ловя слухом едва обозначившийся вздох - что ветер штору шелохнул.
Фёдоров пришёл к нему будто после торнадо. Оказалось, что его бастион (одиночества?) сделан, в сущности, из говна и палок, но чтобы это понять, пришлось дойти до крайней степени отчаяния. Для Славы тоже стало сюрпризом, что этот вот открытый, беззащитный, весь как он есть Мирон - самое верное средство потерять честь и совесть всякого протеста. Более того: его экзистенциальную надобность. Слава спрашивал, Слава выбирал выражения, чужая душа расстилалась перед ним картой минного поля. Впрочем, за это ему щедро платили: верностью, отзывчивостью... Пониманием. Хотя казалось бы: что может быть более неврубным, чем Мирон Янович?
Пока Слава дрочит ему, забыв о собственном возбуждении, он почти не отводит глаз от его паха, лишь изредка окидывая взглядом всю картину. Судя по характеру складочек над переносицей, Мирону хочется чего-нибудь внутрь, но он молчит, не просит. Значит, Слава всё правильно решил сегодня.
Да и тогда. Приобретя в его лице союзника, Мирон вполне ожидаемо начал отстраиваться заново. Только теперь в доминанте беспутного русского поля было место и воздуху, и свету, и иному мнению - ничего общего с застенками, в которых он гноил себя (и всех сопричастных) дольше, чем осознавал. А всего-то и надо было - почувствовать за своей спиной что-то действительно важное.
Слава уже и не помнит, какой это по счёту дом, в который они залезли. Он всегда забирал из них что-нибудь в качестве сувенира. Что-нибудь, чего хозяева наверняка не хватятся, а для него станет якорем воспоминаний, милой безделицей, вроде открытки, подписанной куриным мироновым почерком. Только не в этот раз, потому что... Когда он доводит Мирона до финиша, капельки его семени на чёрном бархате кажутся Славе жемчужинами.
@темы: фанфикшн, слав, не надо!