[Piano-for-Itachi]

И друзья, и актёры свидетельствуют, что Федерико принял провал спокойно. Не исключено, что эти свистки и топот многому его научили, и, видимо, тогда он раз и навсегда принял решение никогда не идти в искусстве на компромисс. Как это ни парадоксально, именно тогда Федерико поверил в свои силы. Память об этом провале оживёт спустя годы в прологе к "Чудесной башмачнице", где автор защищает право драматурга на вымысел - вплоть до абсурдного:
"Почтеннейшая публика... (Пауза.) Впрочем, нет, не почтеннейшая, а просто публика: не подумайте, что автор не испытывает к публике почтения, напротив, но за этим словом кроется чуть заметная дрожь боязни, что-то вроде просьбы к публике быть снисходительной к игре актёров и дарованию автора. Как только поэт перешагнул через колючую изгородь страха, который в нём всегда вызывает зрительный зал, он уже просит не благосклонности, а только внимания".
"Колдовство бабочки" выдержало только два представления, это своеобразный рекорд - ведь даже самые неудачные спектакли шли не меньше трёх раз. В день премьеры я был в Гранаде. Мы знали, что Федерико сообщит нам, как прошёл дебют, только в случае успеха. Поэтому, допуская возможность другого исхода - а известий мы, конечно, ждали с нетерпением, - отец обратился к своему большому другу, финансисту, тогда жившему в Мадриде, с просьбой телеграфировать нам в любом случае. Ожидая известий, мы - родители, сёстры и я - собрались в столовой. [...] Наконец, уже во втором часу ночи, телеграмма пришла. Дон Мануэль Конде, друг отца, составляя телеграмму, старался не слишком огорчить родителей, однако то, что он написал, имело более глубокий смысл, чем сам он предполагал: "Пьеса не понравилась. Все считают, что Федерико - большой поэт".

Чтобы лучше понять отношения, связывающие драматурга с актрисой и их обоих с публикой, следует, вероятно, подчеркнуть, как важна для любой пьесы премьера - то, что по-испански называется estreno (почин). Любопытно, что в других языках это слово подобного значения не имеет. Французские la répétition générale (генеральная репетиция) - лишь бледное подобие испанского "почина", а la première (первое представление) может оказаться и последним представлением. В Мадриде не принято, чтобы на "почине" половину зала занимали приглашённые, которые, как бы знамениты они ни были, на театральном жаргоне имеются не иначе, как контрамарочники. Премьера в театре, заполненном контрамарочниками, - это фальсификация. Можно утверждать, что подбор зрителей заведомо доброжелательных не совместим с понятием "премьера" в таком городе, как Мадрид, где издавна сложилась особая "премьерная" публика, в состав которой входят непременно "ниспровергатели", к каковым относятся и критиканы по призванию, и непризнанные драматурги, и просто "ворчуны". Возможно, такая публика на премьере - это своеобразный ответ испанцев на французское изобретение - клаку, которая состоит на службе у хозяев антрепризы и искусственно создаёт успех. Испанский "почин" так же опасен, как бой быков.

Из рисунков, набросанных в кафе, родился жанр карикатур, в которых фигурировали самые разнообразные типы. Иногда их героями становились представители несуществующих или необычных профессий - парикмахер архиепископов, продавец рогов изобилия - или обладатели забавных фамилий. Я прекрасно помню, как Федерико рисовал французского туриста месье Тролонга (это имя мы нашли в книжном каталоге, который кто-то принёс в кафе). Его французское происхождение - а он, естественно, говорил в нос - побудило Федерико нарисовать ему великолепный висячий нос.
Эта игра перекочевала и в Мадрид, в Студенческую резиденцию, где такие рисунки получили название "гнилушки". В литературном мире это слово означало ретрограда от искусства, а также им называли вообще всё консервативное, педантичное, скучное. Многие из тех, кто бывал в Резиденции, рисовали такие "гнилушки", в том числе и Дали, который, быть может, и придумал этот термин.
[...]
Я уверен, что Федерико очень нравилось проводить линии как придётся, не задумываясь о результатах, чертить их той же ручкой, которой он писал стихи, а потом раскрашивать рисунок школьными цветными карандашами, валявшимися по всему дому. Думаю, это увлечение не прошло бы у него с годами. Рисование стало для него необходимым, он рисовал даже, окончательно распростившись с каллиграфией, свою подпись. Кстати, замечу, что многие его рисунки - не что иное, как графическое воплощение слова. Например, для книги Рикардо Э. Молинари "Роза для Стефана Георге" он изобразил розу словом "смерть".


"Йерма" отчётливее, чем другие пьесы, проясняет для нас одну из сторон драматургического творчества Федерико - связь его драматургии с классической трагедией: трагическое в "Йерме" обусловлено только силой, с какой героиня переживает внутренний конфликт, и более ничем. На всём протяжении пьесы остро ощущается всё возрастающий накал чувства, завершающийся взрывом. Окружающая реальность служит лишь для того, чтобы ещё более усилить душевную муку героини. И поскольку конфликт в трагедии - это конфликт во внутреннем мире человека, действительность в ней приобретает чисто условный характер. "Йерма", в строгом смысле слова, не имеет сюжета, в отличие от "Кровавой свадьбы" и от "Дома Бернарды Альбы", где поэт был намерен изобразить объективную реальность. Собственно говоря, в пьесе ничего не происходит - всё происходит в душе героини, в ней, и только в ней, единственный стержень трагедии.

и да, это касается не только Йермы, но и Пинеды, и Роситы, и любой "женщины Лорки". в какой-то момент его героини становятся недосягаемы - и не потому, что это упало в них откуда-то сверху, а как итог развития собственной природы. горе, которое они переживают, делает их существами иного порядка. а ещё вернее сказать (хоть это и жутко): внешнее горе и вызвано внутренней потребностью.. мм.. истинного рождения? и если бы то был единичный случай, от него ещё можно было бы отмахнуться, но это одно из центральных явлений творчества Федерико - и что это, в таком случае, означает?
Франсиско совсем не говорит о том, как соотносится Йерма с самим Федерико. он вообще не касается ничего личного, интимного и, как водится, самого важного - даже опосредованно. вспоминая, каким беспардонным (трусом) был Дали, Франсиско - его полная противоположность. а тем временем даже читать рассуждения о Йерме волнительно до предела. пусть там нет ни слова о том, какой человек мог ТАК написать о ТАКОЙ женщине. я не осуждаю, если что. на самом деле, переживания от подобных вещей очень трудно с кем-то разделить. кажется, стоит произнести это вслух, и оно будет навсегда осквернено. наверное, такое и должно всегда находиться внутри, в самом недоступном месте, вдали от солнечного света, и улавливаться извне разве что каким-то неимоверным чутьём.

про честь со спойлерами

Рассматривая эту пьесу, критики утверждают, что движущей силой трагедии является чувство чести, и сосредоточивают своё внимание на конфликте между жаждой материнства и чувством чести. Мысль верная. И всё же мне кажется, что такого объяснения недостаточно, точнее говоря, так можно объяснить трагедию, но не характер героини.
Вероятно, отношения муж - жена - общество сложнее. Верность мужу для Йермы - не социальный долг, или по крайней мере не это в её чувствах главное. Можно сказать, что брак не в церковном, а в самом естественном смысле слова - это таинство. Он даёт полноту жизни, а для Йермы это материнство - только став матерью, она может ощутить себя женщиной. Таинство для неё ненарушимо не потому, что измена подрывает основы общества и семьи, а потому, что означает разрыв естественных и в некотором роде священных уз: брачных, возможно, магических уз, придающих человеческий смысл - или просто смысл - акту продолжения рода. Йерма, разумеется, понимает, что материнство порождает обязанности по отношению к будущему ребёнку, но само материнство она ощущает как право и лишение права воспринимает как оскорбление или кару.
Она хочет не просто ребёнка, а сына. Йерма не животное, а женщина, и было бы неверно сводить её муки к чистой биологии. Она хочет именно сына, а ей в этом отказано. Героиня пьесы - центр, вокруг которого сосредоточены персонажи социального окружения; и в то же время Йерма - средоточие естественного и магического порядка вещей, такого, который предшествует религиозному, он-то и придаёт смысл танцу ряженых. Она - центр эротического круга, этой пляски, но всё же она стоит вне её. Йерма - единственный абсолютно чистый персонаж пьесы, не считая Марии, персонажа, вероятно, символического. В противоположность Белисе Мария есть высшая сублимация эротического начала.
Йерма же - воплощение человеческого начала, хранительница этого начала на фоне плодородия природы. В любом случае она - символ высшего союза между мужчиной и женщиной, избирательного союза, что в конечном счёте и отличает человека от животного. Строго говоря, Йерма защищает своё право быть женщиной в единственном существующем для неё смысле - "быть женой". Так что считать основным для пьесы социальное понимание брака, чувство супружеской чести - значит упрощать её, хотя и этот аспект присутствует в поэтико-реалистической ткани трагедии.
Проблема была бы много проще, если бы поэтическое начало в пьесе преобладало, действие развёртывалось бы на внеисторическом фоне и языческий обряд танца ряженых задавал бы тон всему произведению. Кроме того, присутствие магии и самый ритуал богомолья (соотнесённые с внутренним планом конфликта) указывают на глубинные его корни. Неважно, каковы причины бесплодия, - каковы бы они ни были, бесплодие всё равно воспринимается как трагический рок или проклятие. Йерме отказано в сыне, в её сыне, и это противно всем человеческим законам, противно справедливости. Только убив Хуана, она разрывает этот круг, но его смерть в то же время означает, что Йерма уже приняла свою трагическую судьбу; такая концовка - апофеоз бесплодия. Такая развязка роднит Йерму с Матерью из "Кровавой свадьбы", которая, как и Йерма, уже ничего не боится и ни на что не надеется - все её надежды умерли вместе с сыном.

Не приходи завтра, детка, нам надо постирать

У меня есть и весьма любопытный рукописный документ. Это буквально первые страницы, начертанные Федерико, чуть ли не самые первые, написанные его рукой. Почерк здесь ещё детский, неустоявшийся. На этих страницах юный Федерико вспоминает свои детские годы, дом, в котором родился, игры - всё это описано ещё наивно, но поэтично.

БЕЛОКУРАЯ ПОДРУЖКА

Жила в селении белокурая загорелая девочка. Губы - кровь и отсвет луны, а глаза небольшие, с золотой искоркой, с прозеленью... Длинные косы до колен... красное с белым платьице... в волосах цветок, а руки загрубели от стирки на сестрёнок и братьев в холодных водах долины... Отец её был нищим поденщиком, от непосильного труда и сырости страдавшим ревматизмом, а мать в свои тридцать лет от долгих невзгод и частых родов казалась старухой...
Случалось, бедная женщина заходила к нам, умоляя, чтобы кормилица моего брата, бога ради, уделила немного молока её младшему, а то - как бы он не умер с голоду. Мать моя всякий раз велела кормилице идти немедленно, и когда та, войдя в дом, брала малыша на колени, он, смеясь и плача, нетерпеливо сопел, глядя на огромные, белые с голубыми жилками груди. Бывало это частенько, и я крепко подружился с девочкой; по вечерам я отправлялся к ней в дом отнести подаяние от матери, а заодно поглядеть на родник в их дворе и набрать белой гальки с его хрустального донца... Как я жалел этот дом с его грязью и копотью!.. Земляной пол, тростниковая крыша... Из вещей - только длинный стол, несколько колченогих стульев, ржавая масляная лампа и огромное изображение Пресвятой Девы среди свинцовых облаков, от пыли и сырости похожее на чудовищную кляксу... Когда я входил в этот приют честности и нищеты, мать девочки, с растрёпанными жёсткими волосами, как тень, поднималась мне навстречу и, вытерев рот ладонью, робко целовала меня. У этой мученицы работы и жизни был такой нежный голос и кроткий взгляд, что только зверь мог бы смотреть на неё без слёз... Женщина, чьё лоно дало жизнь стольким существам, умиравшим потом у неё на руках от голода и бедности, святая, истерзанная мужем и принесшая себя в жертву детям, она казалась мне столь величественной и смиренной, что я боялся её вида и любил её скорбь... Иногда я слышал от неё: "Не приходи завтра, детка, нам надо постирать". И я не приходил. Какие страшные, скрытые от глаз драмы! Мне нельзя было прийти к ним, потому что голые, дрожа от холода, они стирали свои лохмотья - их единственную одёжку... Вот почему, вернувшись домой, я смущённо, с тяжёлым сердцем косился на наш гардероб, набитый чистым и свежим платьем.
Я давно не видел её, ту девочку... и чуть было не заплакал... теперь взгляд у неё совсем как у матери; она шла с двумя детьми - один сосал, другой босиком шагал рядом, цепляясь за её руку. Ах, моя белокурая подружка! Ты будешь такой же, как твоя мать... Твои дети будут такими же, как ты... Стоит мне подумать об этом, и меня охватывает отчаяние...

Федерико
7 апреля 1916 года

@темы: читаю, лето с федерико