летом 1929-го года Федерико прибывает в Нью-Йорк. он в ужасе от всего того, что так восхищает Айн Рэнд, которой на тот момент 24 года и она вот-вот получит американское гражданство.
Зато Лорке очень понравился Гарлем, а открытие джаза стало почти мистическим потрясением.
ото чего бы мы без негров делали? seriously.
Для Федерико джаз оказался, что неудивительно, близким родственником песен "канте хондо", которые он так усердно собирал вместе с Мануэлем де Фальей. Можно с уверенностью утверждать, что именно его любовь к фольклору и собственный опыт исследования старинных музыкальных традиций Андалузии расположили его к столь чуткому восприятию негритянской музыки. К тому же, полагал он, цыгане, как и негры, имеют африканские корни, так что между ними и должно быть естественное сходство. Но и кроме самой музыки Федерико хорошо чувствует то, что роднит эти два мира, негритянский и цыганский: это состояние "народа в народе", то же униженное положение, преследования полицейских властей, расовая сегрегация - он ведь видит, что эти модные кабаре Гарлема посещают только белые, которые приходят сюда "оторваться" в ритмах "чёрной музыки"… И главное, что роднит их, - это природная простота чувств, таких плотских, электризующих - полная противоположность тому механическому, автоматизированному миру, который обступает его в Нью-Йорке со всех сторон. Да, вот здесь - настоящая жизнь!
Благодаря этому музыкальному опыту, совершенно новому для его обострённого слуха, поэзия Лорки претерпевает существенные изменения: меняется сама стихотворная "матрица" "Цыганского романсеро" с её рифмами и ритмами, и он открывает для себя неограниченные возможности свободных напевов. В 1929-1930 годах, за девять месяцев, проведённых в Соединённых Штатах, и три месяца, проведённых на Кубе, Федерико, одержимый творческой горячкой, создаст целый цикл поэм, который позже назовёт "Поэт в Нью-Йорке". И ещё он напишет две пьесы - самые смелые из всех и потому "неиграемые": "Публика" и "Когда пройдёт пять лет" - это будет его "невозможный театр".
А с другой стороны, есть ли крупица смысла в том, чтобы, держа в руках живую розу, читать мадригал, ей посвящённый? Или роза покажется лишней, или мадригал.
к счастью, все мы порядочные люди и найдём, о чём пострадать, даже с розой в руках.
"О Гонгоре написано немало, но до сих пор остаётся неясной первопричина его реформы в поэзии..." - так обычно начинают свои труды, посвящённые отцу современной лирики, наиболее передовые и осторожные исследователи. Я не хочу упоминать о Менендесе-и-Пелайо, который не понял Гонгору, вследствие того что блестяще понимал всех других поэтов. Некоторые критики с историческим подходом приписывают то, что они называют "внезапной переменой" в доне Луисе де Гонгора, теориям Амбросио де Моралеса, влиянию Эрреры, учителя поэта, чтению книги кордовского писателя Луиса Каррильо (прославление "тёмного" стиля) и другим, кажущимся резонными причинам. В то же время француз Люсьен-Поль Тома приписывает эту перемену умственному расстройству, а господин Фитцморис Келли, ещё раз продемонстрировав полную критическую беспомощность там, где речь идёт об ещё не классифицированном авторе, склоняется к мысли, что целью автора "Поэм одиночества" было всего лишь привлечь внимание к своему литературному имени. Чего-чего, а пестроты в этих "серьёзных" суждениях хоть отбавляй. И непочтительности. В Испании бытовало раньше, бытует и сейчас мнение, что Гонгора-культеранист - средоточие всех грамматических пороков, а в его поэзии отсутствуют все основные элементы прекрасного. Выдающиеся языковеды и литературоведы всегда смотрели на "Поэмы одиночества" как на позорную язву, которую должно скрывать; не удивительно, что слышались угрюмые и грубые голоса людей тупых и бездушных, предающих анафеме то, что они называли тёмным и пустым. Им удалось отодвинуть Гонгору в тень и засыпать песком глаза всех тех, кто шёл к пониманию его стихов. На протяжении двух долгих веков нам не уставали повторять: не подходите близко, это непонятно... А Гонгора, одинокий, как прокажённый, чьи язвы холодно отсвечивают серебром, ожидал с зеленеющей ветвью в руке новых поколений, которым он мог бы передать своё истинно ценное наследство и своё чувство метафоры.
(с) Федерико Гарсиа Лорка "Поэтический образ у дона Луиса де Гонгора"
тут прям есть всё для хорошей аннотации. при том, что само название - Поэмы ОДИНОЧЕСТВА - уже звучит достаточно притягательно, не правда ли? читать дальше
вот я-то себя не видел, когда отъезжал по Славке ну ваще я рад. Славика надо любить (а Плюшевый умеет), а то ж у него мужик умственно отсталый (а он такое сокровище) .。o♡
В наушниках, чтобы не отвлекаться и не встревать в стайные разговоры, нанизываю скорлупки на леску – только самые маленькие и красивые. Слушаю всякую радиодребедень для детей дошкольного возраста. Ужас, чем пичкают наружную детвору! Волосы встают дыбом. Сказка о Снежной Королеве не так уж плоха, но рассказывает ее грудной женский голос с сексуальными придыханиями и постанываниями, так что история приобретает совсем не свойственные ей оттенки. «Лодку уносило все дальше и дальше, – стонет голос у меня в ушах. – Красные башмачки плыли за ней, но не могли догнать! Может, река несет меня к Каю? – подумала крошка Герда…» – Голос заедает от волнения. Скорлупка, еще скорлупка… Черный роется в тумбочке, потом в столе. Находит бритвенный станок и уходит, увешанный полотенцами. У него уже растет борода. А у меня ничего не растет… «Давно мне хотелось иметь такую маленькую девочку, – со значением сообщает шипящий вампирский голос. – Дай-ка я причешу тебя, моя красавица». – Кого-то причесывают. Подозрительно при этом хрустя. «О-о-о, я засыпаю, что со мной?» – пищит Герда. Ей лет за сорок, как минимум. Очень увлекательная история. Бусы почти готовы, пальцы жутко болят. Дырявить орехи совсем не так просто, как можно подумать. Дую на пальцы и вешаю первую заготовку на гвоздь. Это будут очень симпатичные бусы. Скорлупки почти одинаковые. «Кар-кар-кар, здравствуй, девочка!» – Ворон, судя по голосу, не дурак выпить. А его супруга – первое молодое существо в этой постановке – каркает нежным сопрано… Беру вторую леску. Вбегает Горбач. Лицо у него такое странное, что сразу понятно: что-то стряслось. Роняю орехи, смотрю на его губы. В детстве я умел читать по губам, но с тех пор прошло немало времени, к тому же он все время отворачивается и не разберешь… Проще снять наушники, но мне почему-то страшно. Потому что, кажется, он сказал «Лорд». А этого быть не может. «Да-да, это он! Это Кай! – озвучивает у меня в голове Герда-за-сорок. – Ах, ну проводи же меня скорее во дворец!» Краем глаз замечаю, что Сфинкс слегка не в себе. Пятится до кровати и садится, не сводя глаз с Горбача. Входит Слепой. Тоже странноватый с виду. А за ним – коляска Лорда с Лордом и толкающий ее Ральф. «Это только сны… Сны знатных вельмож…» Сдираю наушники к чертовой матери.
[...] Федерико объявляет: "Для начала - танец Тортолы Валенсии"". Кто была эта "tortola" - "горлица"? Севильянка - дочь отца-каталонца и матери-андалузки, полное имя которой Кармен Тортола Валенсия. Весьма привлекательная танцовщица, выступавшая полуобнажённой; она была "изюминкой" программы в народных театрах на авеню Паралело в Барселоне, где ещё и сейчас помнят о ней (правда, в основном старики - она умерла в 1955 году), а затем - и на модных сценах Мадрида. Для испанцев она была самим воплощением "прекрасной эпохи" (между двумя мировыми войнами. - Прим. пер.). Она выступала на сцене одна, и как это было модно в то время - на манер Лойе Фуллер, - окутанная прозрачными покрывалами; танцевала она в стиле Айседоры Дункан, которая и изобрела этот жанр - "чувственного движения". Тортола танцевала босиком, вальсируя, изящно изгибаясь в своих просторных дымчатых одеяниях, из-под которых время от времени проглядывала её пышная, аппетитная фигура. Она увлекалась индийскими танцами, а любимым её номером было представление танца Саломеи - "танца семи покрывал". Это зрелище было чем-то вроде стриптиза, и нет сомнения в том, что Федерико, не раз видевший её танцующей, не остался равнодушен к женским прелестям и эротическому зову, исходившему от неё. Это была очень яркая женщина, брюнетка с зелёными глазами, и в своё время она слыла первой красавицей - ей приписывали любовные связи с самыми высокопоставленными лицами. Далее Карлос Морла описал превращение Федерико в "обнажённую танцовщицу": "Он исчезает. Слышится мелодия, несколько напоминающая восточную, затем из-за приоткрытой двери показывается рука: она совершает гибкие, змееподобные движения и звенит "браслетами" - это кольца от занавески. И вот появляется "Тортола Валенсия", закутанная в одеяние - похоже, это простыня с моей кровати. "Она" поёт, танцует, покачивает бедрами на восточный манер, вращается, томно закатывает глаза. И вдруг - одеяния спадают и… Федерико оказывается в своём костюме, но сзади его украшает огромный бант из разноцветного тюля - в стиле "баядерка". Танцующей походкой он удаляется "за кулисы"". Прекрасный образчик "стриптиза" добрых старых времён. [...] Нужно отметить, кстати, что Тортола Валенсия, эта бунтарка в стиле Колетт, женщина свободных нравов, смело выставлявшая себя напоказ на сцене, была на самом деле - хотя молва и приписывала ей множество блестящих любовников, - лесбиянкой, пусть и не признанной таковой открыто: она прожила всю жизнь со своей "приёмной дочерью", которая была в действительности её подругой.
кстати (2), а уместно ли вообще называть кого-то, кто любил всю жизнь только одного человека, стечением обстоятельств оказавшегося того же пола, геем? думаю, нет. то есть вот мне нравятся мужики, да? и вот если моя пара - физиологически девчонка, я от этого перестаю быть пидором или что? может у них там нормальный гетеросексуальный союз был, чё сразу лесбиянка-то? *душнит*
"Мариана Пинеда была одним из сильнейших впечатлений моего детства", - вспоминал Гарсиа Лорка в 1933 г., рассказывая о том, как ещё ребёнком вместе со своими сверстниками он распевал тот самый народный романс, которым начинается и заканчивается его пьеса. К работе над этой пьесой поэт приступил в 1923 г., как видно из его письма Фернандесу Альмагро, в котором уже заявлена форма будущего произведения ("своего рода стилизованный лубочный романс") и намечен образ героини, расходящийся с официальной версией. Для Гарсиа Лорки, верного духу легенды и собственному художественному чувству, Мариана - прежде всего страстно влюблённая женщина, во имя любви отдающая жизнь за Свободу: "Это Джульетта без Ромео, и она заслуживает скорее мадригала, нежели оды". Развивая в дальнейшем свой замысел, он стремится правдиво воспроизвести историческую атмосферу, насыщает пьесу реалиями эпохи, однако свободно группирует факты и даёт волю воображению во всём, что относится к сфере человеческих страстей. "Интерес, который представляет собою моя драма, - пишет он Антонио Гальего Бурину, - заключается в характере, который я хочу создать, и в фабуле, которая не имеет ничего общего с историей, ибо я сам её придумал".
короче, фичок сбацал. нахэдканонил%) современные прогрессивные дамы были бы не в восторге от такого решения)
и совершенно зря, потому что девчонки у Лорки - это совсем не тот картон и непонятная субстанция, которую выдают за свои женские персонажи любые художники любого времени и любого пола - за редким исключением. главным образом, он лишает их материальной ориентированности и хтоничности. они смелые, верные, чистые. одинокие в своём несчастье. Марьяну бросает в заключении её горе-оппозиционер, Роситу - жених-по-переписке, Йерма не может забеременеть от мужа (а её вроде-как-возлюбленный тоже объелся груш) - и ох, как они показывают себя в этом антураже! здесь (как и в первой и второй книге Моря изобилия, кстати) объект приложения чувства не имеет никакого значения: всё это жалкие-ничтожные-личности, лишь повод - а что важно, так это отношение героини со страданием. в жизни этих женщин происходит что-то грандиозное, исключительное, хотя сами ситуации банальны до безобразия - автор будто стягивает с них это запаршивевшее покрывало и под ним обнаруживается что-то, чего никак не ожидаешь увидеть.
Проходишь туманами Осени, дева, как Клара, Инес или нежная Бланка; тебе же, увитой лозой виноградной, под звуки тимпана плясать бы вакханкой.
Глаза твои, словно угрюмая повесть о прожитой жизни, нескладной и блеклой. Одна среди бедной своей обстановки глядишь на прохожих сквозь мутные стёкла. Ты слышишь, как дождь ударяет о плиты убогонькой улочки провинциальной, как колокол где-то звонит одиноко, далёкий-далёкий, печальный-печальный.
Напрасно ты слушаешь плачущий ветер - никто не встревожит твой слух серенадой. В глазах, ещё полных привычного зова, всё больше унынья, всё больше надсада; но девичье сердце в груди изнурённой всё вспыхнуть способно с единого взгляда.
В могилу сойдёт твоё тело, и ветер умчит твоё имя. Заря из земли этой тёмной взойдёт над костями твоими. Взойдут из грудей твоих белых две розы, из глаз - две гвоздики, рассвета багряней, а скорбь твоя в небе звездой возгорится, сияньем сестёр затмевая и раня.
а? охуеть.
Йерма - прям шик, мне очень понравилось. и Чудесная башмачница (как ни странно). вообще, я все пьесы с удовольствием прочитал (ну, одна ещё осталась). тут тебе и проблематика, и юмор, и драйв - так хорошо написано, что и в театр идти не надо, в голове всё посмотришь.
читать дальше Честер уже полчаса размешивал в чашке сахар - это успокаивало и нервировало одновременно. Самого Честера и бармена, отработавшего ночную смену и ждущего своего сменщика. Красивый, кудрявый пацан зыркал на единственного в этот час посетителя первые десять минут, потом нырнул за стойку, вынырнул, характерно пошмыгал носом, опрокинул в себя что-то крепкое и уткнулся в повидавшую виды книгу в мягкой обложке. Крикнул в процессе: - Может тебе сэндвич сделать? Честер отказался, поблагодарив за заботу. Похоже, видок у него был тот ещё, если даже этот заебавшийся тип его пожалел. Спустя двадцать минут в бар заходит Роб. Он заказывает воду с лимоном и идёт к Честеру. - Ты так ложкой стучишь, что через два этажа слышно, - говорит он вместо приветствия. - И тебе не хворать, чел. Ударник садится к Беннингтону вполоборота и принимается смаковать свою водичку. Как есть обложка диска с исцеляющей музыкой рэйки - в голове у вокалиста аж птички запели и лес в росе зашуршал. - Чё случилось-то? - спрашивает Бурдон в районе половины стакана. Ответчик вздыхает как 33 индийские женщины в чайном поле. - Майк? - в первую очередь необходимо отсеять именно этот вариант. Чаще всего дальше выяснять и не приходилось. Вот как теперь. - Чего он опять? - Да затрахал меня! - тут же взрывается Честер: долго мариновался. - В каком смысле? - В прямом! Три раза, Роб, ты представляешь?? Три, мать его, раза!! - Смотреть, как бесится этот чудесный человек, можно было бесконечно, главное, чтобы повод всегда оставался ерундовым. - Он хотел ещё и четвёртый! Я думал, я умру нахрен! - Он плохо с тобой обращается? - как-то неожиданно тихо и резко интересуется ударник, моментально окаменев. - Что? Нет! - Беннингтон даже пугается. Из всей их шайки Роб был самым стабильным: он мало говорил и много слушал, с ним было приятно и работать, и отдыхать. Никто не знал, о чём он думает, но все знали, что ни о чём плохом. Он редко во что-то вмешивался, но когда делал это, его слушались. Даже Майк. Честер чувствовал какое-то особое расположение Бурдона к себе и мог быть с ним откровенным. Ну, уж точно поболее, чем с любым другим бедолагой, попавшимся под руку в час нужды. - Нет... Он столько меня растягивает, что первый раз я нередко кончаю только от этого. Джо бы уже запустил в него тарелкой от таких подробностей. Он до сих пор пыхтит как бык на корриде, когда они с Майком забывают, где находятся, и начинают ворковать (то есть довольно часто). И не дай бог при нём случайно сложить на эмси ноги, или - случайно же - позволить последнему залезть языком в своё ухо. - В прошлый раз ты жаловался, что он на тебя даже не смотрит. - Ты же в курсе, как он работает... - Ну вот. Теперь отдаёт с процентами. - Ага. Я уже не знаю, в какой угол заныкаться. - Да-а. Майк у нас парень горячий. - Кому ты это говоришь! Вздох 34-ой индийской женщины. - Вроде японцы - люди сдержанные и без претензий? - Ты хайку их читал? Там в каждом по Везувию спрятано. А камикадзе? Это страстный, гордый и изобретательный народ. Изобретательный, это точно. Майк осваивал Честера как музыкальный инструмент, Беннингтон даже предположить не мог, что это возможно - такие он звуки из него извлекал. Как это объяснить? Как объяснить, что Майк делает ему так хорошо, что аж плохо? - Плюс, его мать - из Европы, а у неё русские корни. Вот и посчитай. Про Россию Честер знает только то, что она большая и существует: они даже с концертом туда ни разу не ездили. А вот его телу известно несколько больше, и оно дополняет эту информацию сладким фантомным зудом в заднем проходе. Приятно, конечно, было, что Шинода ему так доверился, что вывалил весь этот свой непростой нрав. Приятно и страшно одновременно. - Почему ты не обсудишь с ним это? - Да бля, он ранимый пиздец. Станет думать, что он мне надоел, точно тебе говорю. - Это смотря, как скажешь. - Да всё равно как. Он головой поймёт, а сердцем обидится. Будет страдать у себя там в чертогах, песенки писать - которые мне потом исполнять, между прочим, а я сам шифер перекладываю по три раза в год. - Счастливым-то искусство на что? А мы с него кормимся. - Так на пустом месте же! - Зато пока он свои комплексы отрефлексирует, ты как раз отдохнёшь - жирком обрастёшь, соскучишься. - Никогда бы Честер не подумал, что когда-нибудь ему будет достаточно: внимания, прикосновений, секса. А тут ещё с горкой насыпают. И кто! Парень, который лишний раз друга детства не обнимет, к фанатам ходит как в резервуар с крокодилами - как он тогда со сцены в толпу прыгнул, вообще непостижимо. - Сплошной профит же, не? Роб говорит легко, спокойно, и Честер невольно расслабляется тоже. Кудрявый бармен дождался всё-таки своего сменщика и отползает теперь в сторону дома, душа, еды и мягкой постели. - Слушай, пойдём позавтракаем? А то этих сонь не дождёшься, - предлагает ударник, приканчивая свой аперитив. - Тут за углом круглосуточная ливанская кухня. Честеру сразу захотелось что-нибудь съесть. Например, слона. - То, что надо, по-моему, для достойного противостояния либидо нашего неудержимого лидера. Роб улыбается, поднимаясь со своего места, и Честер, следуя за ним на выход, думает, что всё не так уж и плохо, в конце концов.
Плюш причастился Чудовищем я удивился, что он до сих пор не слышал Славу, ведь из его видосов по оксигнойным (и вообще) я был уверен, что он в теме. ну, то, что этот парень с замашками пронзателя, в принципе объясняет ситуацию клип Чучела заговнил, жопа
наблюдать, как один твой любимый человечек вмазывается другим твоим любимым человечком - это бесценно. если что, я против оргий. вот вуайеризм нормальная тема. Я ПРОСТО ПОСМОТРЕТЬ!
"я б ноги твои целовал, братан" (с) Плюшевый после трека Славы КПСС "Занозы"
то, что Славик - современный русский гений, не просекает только Мирон Яныч :3
читать дальше Что ж, с костылями Честер освоился за смешные пару недель и передвигался на них довольно резво, даже по пересечённой местности. Однако ходить с ним на охоту всё ещё не имело смысла: слышно его было за километр. Особенно в тишине, охватывавшей дом в ночное время суток. Майк поворачивает голову на характерный шум. - Ты чего вскочил? Честер сонно моргает и в люминесцентном свете, идущем с кухни, выглядит натуральным призраком. - А ты... чего тут? Майк поднимает руку, демонстрируя своё занятие - раскрытую книгу. - Ты уснул, а мне так и не удалось. Честер вяло кивает и продолжает стоять на месте, будто врос в пол. - Хочешь какао? Майк осматривает полуночника со своего места на диване и делает вывод, что тот, скорее всего, просто замёрз, вот и выполз в поисках грелки. Не дождавшись ответа, он поднимается и идёт ставить чайник. Вместе с горячим напитком ему удаётся запихнуть в Беннингтона ещё и булочку. Майк допивает свой чай, думает о том, что им делать, если вдруг остановится Гольфстрим. Разговаривать в два часа ночи не о чем. Проходит минут двадцать, прежде чем ветер снаружи остервенело зажевал ставнями. - Пойдём в постель? - тихо просит Честер, поджав под себя три конечности из четырёх. - Я буду шуршать. Майк не может сдержать улыбку, глядя, как нахохлилась эта птичка с большим клювом. - Шурши. Они обосновались в гостевой спальне на первом этаже, чтобы Честер не скакал по лестнице, доводя тем самым до предынфарктного состояния свою няньку. Это было мудрым решением ещё и потому, что делить супружеское ложе с каким-то чужим мужиком... ну, не то чтобы чужим, конечно... даже совсем не чужим! - как-то не комильфо, в общем. Являлось ли то ложе супружеским после всего, что устроил Майк, это уже другой вопрос. Фактически, именно такого рода права на своего вокалиста лидер Linkin park так или иначе заявлял всегда, но на личную жизнь это до сих пор не распространялось. Как видно, зря. Честер подлезает Майку под бок и устраивает голову у него на плече. - Я усну, ты меня скинь. Ага. Сразу проснётся и сцапает как-нибудь ещё неудобнее. Но Майку нормально. Ему теперь всё нормально после того, как Честер вымотал ему всю душу, не подпуская к себе, не позволяя помочь и позаботиться. За дело, конечно. Этот парень смотрел на мир неизменно несчастными, разочарованными глазами - и Майку не понравилось находиться по эту сторону прицела. Он листает книгу до нужной страницы и уже понимает, как кошмарно это прозвучит. - Ты же знаешь?.. я очень, ОЧЕНЬ, сожалею о том, что ты так плохо сломал себе ногу и так мучаешься теперь, но в то же время я даже представить не могу, как бы иначе мы разбили весь этот лёд меду нами. Так он пытается сказать, что для него это тоже важно, что все эти годы Честер не был одинок. Что Майк скучал. Что рад ему. Что неизвестно ещё, кто тут кого на самом деле спасает, и у кого мозги как у креветки. Честер слышит. Этот максимально непохожий на него человек. Он трётся о плечо щекой, носом, тянется, целует куда-то под челюсть - принимает, прощает. Тисками сжимает Майку сердце: разве он заслужил всё это? - Почитай мне. Что там у тебя? - Блейк. - Ох, ну ладно. Поди не хуже твоих обычных простыней. Просто если потерял то, что не ценил, но каким-то чудом получил назад - этого у тебя уже никому не отобрать.
не люблю такие вот промо-шоу, но какая разница, когда реанимейшон наконец начинает раскрываться, угодив на сцену? если б они ещё и WTH>YOU исполнили лайв, я б, наверное, вообще умер.
В их движениях ритмы старинных колоколов. Их глаза - как у птиц. Для туманов рассвета они родились. Между тем брызжет соком ими продетый голубой апельсин раскалённого лета. Оба древни с рожденья, и хозяина оба не знают. Тяжесть крыльев могучих их бока вспоминают. Всегда им, волам, вздыхать по полям Руфи и выискивать брод, вечный брод в те края, хмелея от звёзд и рыданья жуя.